Друг мой Момич
Шрифт:
– Та-ак! Вчера курятина с сыринкой, нынче хлеб! А завтра чем вы нас угостите, Татьяна Егоровна? Кулебякой, может, а?
Тетка ничего не успела ответить, потому что в дверях показался председатель Лесняк. Левым плечом вперед,- наверно, оно было ранено на войне и он боялся нечаянно зашибить его обо что-нибудь,- он прошел к переднему, никем не занятому столу в мужской стороне и сел на скамейку. Мы с теткой не знали того, что председатель Лесняк ел вместе со всеми коммунарами и только жил отдельно, наверху. Мы не знали, а он скучно сидел, ничего не говорил и не снимал фуражку, и орден на оттопыренном кармане его френча сиял на нас колдовским
– Товарищ Письменова, дайте мою порцию.
Тетка кинулась к котлу, забыв, где черпак и миска, и я подал ей то и другое. Мы наполнили миску одной гущей и пошли к председателю Лесняку рядом - тетка несла кашу-суп, а я ложку и краюшку хлеба. Я положил все у левой руки председателя Лесняка и, чтоб побольше разглядеть орден, дважды поправил краюшку: сперва обернул ее к нему надрезом, а йотом горбушкой.
К плите мы с теткой вернулись порознь,- я отстал, а там, у котла, опять встали рядом, лицом к столам. Председатель Лесняк ел без хлеба. Наша краюшка лежала на самом кончике стола,- отодвинул, когда мы уходили и не видели. Я пригнулся у плиты, поманил тетку и спросил:
– Чегой-то он? Это ж ты сама пекла из Момичевой муки!
Тетка ничего не сказала и резко выпрямилась - большая, статная и в лице аж малиновая не то от наклона, не то от жары в плите. Председатель Лесняк ел, низко наклонясь над миской, и я видел только верх его фуражки с темным выпуклым пятном посередине. Он, видно, торопился, потому что ложка совсем не задерживалась в пути и ходила плавно и кругло, будто он наматывал клубок ниток. По-камышински это называлось "стербать", но я нарочно "забыл" тогда это слово, чтобы не подумать им о председателе Лесняке. Я знал, отчего выпячивается и маслится верх у картуза,- это когда голова "дулём", но мне не хотелось думать и знать, что председатель Лесняк только из-за этого не снимает свою фуражку.
Он вышел раньше всех, оставив в миске ложку торчмя,- не стал есть густоту, и некоторое время спустя во дворе зазвонило коротко и часто, как при пожаре. Звонил сам председатель Лесняк в толстый железный брус, висевший в проходе пустых дверей коммунарской конюшни. Мы с теткой не знали, что делать,- стоять на крыльце возле колонн или куда-нибудь бежать, потому что коммунаров нигде не было видно, и даже Царь наш запропастился куда-то. Ничего не дымило - тут все было каменное, под зеленую жесть, а председатель Лесняк все звонил и звонил и ни разу не оглянулся по сторонам, не переменил позу,- махал и махал коротким прямым ломиком - шкворнем, верно, и тетка, готовая осесть у колонны, то и дело спрашивала меня:
– Сань! А куда ж люди делись? Люди-то?
Она не осилила неизвестности, высунулась из-под колонны и срывающимся голосом, как при беде, крикнула:
– Гражданин Лесняк! А нам куда ж надо?
Он ничего не ответил,- не слыхал за звоном. Из зарослей чертополоха возле конюшни не спеша вышел коммунар, что хотел какой-то кулебяки. Он миновал председателя Лесняка, не взглянув в его сторону, но тот сразу же перестал звонить. Кулебяка - я уже называл его так мысленно - остановился посередине двора и запел:
Пошли-и девки д-на работу!
Пошли-и красны д-на казенну!
На работу,
На казенну, кума, на казенну!
На ра-аботе припотели!
На ка-азенной припотели!
Припотели, да-да, припотели!
Покупаться, кума, захотели!..
Песню кричал он смешливо-ладно, протяжно, и стоял чуть запрокинувшись назад, откинув ногу вбок и вперед. Председатель Лесняк так и остался в дверях конюшни. Слушал, наверно. Песня-то хорошая. Тогда начали появляться коммунары кто из сада, кто из-за конюшни, кто неизвестно откуда, и Кулебяка построил всех в один ряд. Последним в нем оказался дядя Иван, а Дунечку я не увидел вовсе. Кулебяка встал перед строем и грозно кашлянул. Кто-то рассыпчато засмеялся, бывший повар, наверно. Кулебяка кашлянул вторично и заговорил негромко и ласково, я сразу догадался, что он шутит: Друзья мои! Братья и сестры! Известно ли вам, что такое осот? Нет. А пырей? Тоже сохрани Боже! Тогда будьте сладки, не играйте по утрам в прятки, а лучше хватайте в конюшне тяпки, подмазывайте салом пятки и ступайте полоть грядки!..
Мне это понравилось, а тетке нет. Она повернулась и ушла, а я подождал, пока коммунары, с мотыгами на плечах, покинули двор.
Чтоб горох разбобел к обеду, мы решили варить его с утра. Я подставил к печке-плите скамейку, и тетка влезла на нее, заглянуть в котел хотела.
– И какой только дурак клал ее тут? Чуть не под самый потолок вывел! сказала она сверху.
От котла шел пар - закипал уже, и тетка не видела председателя Лесника. Он стоял у первого от нас, своего стола и заглядывал в сад через открытые двери веранды. Стоял, чего-то ждал и заглядывал. Я пододвинулся к скамейке и незаметно ущипнул течку за ногу. Председатель Лесняк повернулся к нам лицом и сказал на одной ноте:
– Печку, товарищ Письменова, соорудили лично сами коммунары. Это одно. Теперь скажите, откуда вами был получен хлеб на завтрак?
Тетка поспешно и неловко спрыгнула со скамейки - и у нее развязались концы косынки, а фартук съехал набок.
– Хлебушко?
– ничему улыбаясь, спросила она и переступила с ноги на ногу.- Да хлебушко я свой принесла. Тут не нашлось, а я взяла и...
– То есть частный?
– полубасом, утверждающим какую-то опасную для нас догадку, спросил председатель Лесняк.
– Да нет, хлебушко был свой, наш вот,- сказала тетка, кивнув на меня, и опять просеменила ногами.
Она не замечала, что косынка сбилась ей на лоб, как у Дунечки Бычковой возле луганской церкви, забыла, наверно, что "хлебушком" называла хлеб тоже Дунечка, появляясь на пороге нашей хаты. Она тогда хихикала ни над чем и ногами переступала, будто стояла на горячей головешке.
– Так. Ясно,- сказал председатель Лесняк и туго повел левым плечом.Это ваш сын?
– показал он на меня, глядя тетке в грудь. И тетка сразу тогда стала сама собой, прежней, камышинской, моей. Она поправила на себе косынку и фартук и ответила:
– Саня? Не-ет. Мы с ним си-ироты.
– В коммуне сирот нет!
– приказательно сказал председатель Лесняк, а тетка подступила ко мне вплотную и обняла за плечи.
– Это одно,- выждав долгую паузу, сказал председатель Лесняк.- Другое. Коммунарам, не связанным с деятельностью пищевого блока, вход на кухню не разрешается. В-третьих. Обед, завтрак и ужин подавать мне наравне с другими. Такие же порции, как и всем коммунарам...
Он, видно, хотел сказать нам еще что-то, но не стал говорить.