Другая другая Россия

Ахмедова Марина

— Наверное, эта ваша улыбка родом из детства?

— Наверное. Я считаю, что улыбаться — это хорошо. Будучи публичным политиком, я думаю о том, будут ли меня воспринимать адекватно.

— Адекватно — это как?

— Как искреннего человека, каким я и являюсь, — серьезно и даже жестко отвечает он.

— Вы искренний? Просто уточняю.

— А вы видите, что про меня нет ни одной прослушки, как про Немцова.

— Может, вы просто более осторожны.

— Просто в разговорах

по телефону я говорю то же самое, что и в личном общении. Меня не на чем ловить.

— Потому что вы не способны на глубокие чувства.

— Все мои женщины так говорят.

— Я не про женщин. Но вы точно сухарь, мыслящий прагматично. И поэтому вам несложно быть искренним — вы же не испытываете сильных эмоций.

Какое-то время он бегает глазами по моему лицу, которому я стараюсь придать каменное выражение.

— Нет, я их испытываю, — медленно, с настойчивостью говорит он. — Но то, что я рационален — да, это правда. Чувства — они в другой плоскости лежат.

— У вас бывали сильные чувства во время недавних митингов?

— Это вообще не вопрос чувств.

— То есть у вас не было сильных эмоций? Странно, — я картинно усмехаюсь. — Я и то чувствовала себя… частью своей страны. А вы метите в вожаки…

— Я часто выступаю на митингах, мне давно знакомо это чувство вибрирующей толпы… Но если ему поддаться, потеряешь логику процесса.

— И вы рассчитываете стать вожаком, ничего не чувствуя на митингах?

— Чувства рождаются в отношении конкретного человека, и ты помнишь этого человека и связь с ним. А толпа безлика. Толпа — это… возбуждение. Да… — задумчиво говорит он, как будто отвечает не мне, а самому себе. — Да… это возбуждение. Когда вы занимаетесь любовью, можно любить, а можно заниматься сексом. Когда ты стоишь на трибуне, у тебя — адреналин. Какой-то взрыв. Но это не чувство. Митинг — это эрекция.

— Надеюсь, вы не пожалеете о своих сравнениях, — говорю я, и Пономарев улыбается. — Будь я американской журналисткой…

— Но вы не американская журналистка. Тем более сами задаете такие вопросы.

— Про эрекцию я вас не спрашивала.

— Но вы задаете вопросы мужчине. И, конечно, он обратится к этой сфере… Один из моих любимых фильмов — «Магнолия» с Томом Крузом. Там он играет кого-то типа мачо, который учит толстых и потных мужиков, как им соблазнять женщин. Вы должны ее сначала укротить, соблазнить, а потом бросить. И к нему приходит брать интервью журналистка — вы даже внешне на нее похожи. Она задает похожие по стилю вопросы, и он ее эпатирует.

— Вы меня эпатируете?

— Нет.

— Сравниваете себя с мачо?

— Нет…

— Каков итог этой зимы? Мы ведь думали, что теперь все будет по-другому. У нас были большие надежды.

—

Я человек трезвомыслящий, поэтому… надо отдавать себе отчет, что может получиться и что не может. У меня, если честно, было много опасений, которые пока, слава богу, не подтвердились. Но еще не вечер. Я сильно ожидаю крови, — говорит он, и его лицо на секунду мрачнеет, а потом снова улыбается, но уже какой-то нехорошей улыбкой.

— Где?

— В Москве… Я этого очень боюсь. — За нашим столом наступает глубокое молчание.

— Это вы про что? — негромко спрашиваю я.

— Эта ситуация сама по себе не рассосется. Может уменьшиться количество людей на улицах, но напряжение, особенно в элитах, будет усугубляться. Оно не схлынуло после 4 марта. Оно могло бы уменьшиться, если бы хватило мудрости пойти на выборы в два тура. А так риски выросли — этот раскол надо как-то преодолевать. И самый простой способ — шоковые потрясения. Ими может стать и физическое насилие в адрес лидера оппозиции, и террористический акт…

Произнеся эти слова, он умолкает с хмурым лицом, и кажется, его молчание бурит глубокую воронку в белом ресторане, но падает в нее только наш столик.

— То есть вы хотите сказать… что у нас во власти находятся люди, готовые решать свои проблемы, взорвав сотню-другую человек в метро?

— А с чего Доку Умарову делать заявления: ребята, если что-то случится, мы тут ни при чем.

— Но, может, Доку Умаров — не тот человек, слову которого стоит верить?

— Я далек от мысли, что есть прямые команды. Но существует язык намеков, провокаций и косвенных воздействий, который может побудить людей сделать шаг в ту или эту сторону.

— О терактах быстро забывают. Это плохой инструмент подавления протестов.

— Но тактическую задачу это решит. Теракт — это чрезвычайное положение, отмена всех митингов. Ну, вспомните историю с Бесланом. Каким образом запрет губернаторских выборов связан с кровавой баней в школе, которая была произведена по приказу мы знаем кого?

— Это вы знаете. А мы не знаем. Кого?

— Первого лица, которое только что переизбралось президентом Российской Федерации.

— Вы же сейчас провоцируете.

— Пусть ответит.

— А если не снизойдет?

— Ради бога…

— Вы рискуете, когда это говорите?

— Я гораздо больше рискую, когда говорю про финансовые интересы этих товарищей.

— Но ведь мы уже выяснили, что вы рациональный человек. Вы просто знаете, что с вами ничего не случится. Была бы реальная угроза — вы бы всего этого мне сейчас не говорили.

— Видишь, у меня нос сломан, — он дотрагивается до носа. — Ситуации риска в моей жизни случались.