Другая другая Россия
Шрифт:
— Но в любом случае это наша жизнь.
— Вот именно. А те, которые понимающие, должны до вас донести, что так нельзя. Если ты за это в ад попадешь. Ад — это огонь.
— Но только вы уж на меня не злитесь…
— Я не злой…
— Тогда так: вы живете по своим законам, а я по вашим жить не хочу. Но я никогда не приду к вам и не скажу: «Ага! Вы все делаете неправильно, давайте делать, как я скажу!»
— Но если я знаю, что человек делает нехорошее, я должен ему сказать. Если он будет знать, то обязательно выберет хорошее. Зачем ему тогда плохое?
— Предположим,
— Ну, если так… — вздыхает. — Только не верю я в это. Не будет такого. Никто нас в покое не оставит, потому что они чувствуют себя царями, они — в законе, а мы — нет. Если я узнаю, что человек анашу курит, я приду и буду ему объяснять. То, о чем вы говорите, в данный момент невозможно. В данный момент молодых здоровых ребят воруют с улиц, и все, их судьба никому неизвестна. Убитые они лежат в морге, а потом их мертвых находят после спецопераций, их просто из морга перевозят туда и выдают за боевиков. Бывали случаи, что похищенных в Дагестане находили убитыми в горах Чечни, после того, как Кадыров там спецоперацию сделал. И ему деньги, потому что он со злом воюет. Тех, кого сегодня похитили, через месяц найдут убитыми. У них ни одной кости целой не бывает, до такой степени они избиты. Раньше так не было, потому что люди не стремились на этом заработать. А сейчас это бизнес, и те, кто на этом деньги делает, они этого не оставят уже. Потому что они вкус почувствовали, теперь их только уничтожить можно. На меня недавно проводили спецоперацию — месяц искали по всему лесу. И потом мне передали, что один молодой полицейский сказал: «Как мне теперь хорошо, я же жениться хотел и за несколько дней, пока за ним бегал, на свадьбу себе заработал». Если им удастся меня убить, они тоже получат много денег. Я думаю, что людей сейчас похищают, потому что много денег сюда хотят списать.
— Вы мне не сказали, на каких условиях вы выйдете из леса.
— Если нас не будут преследовать. Но пока мы не доверяем.
— Вам страшно?
— Нет.
— Нет, вам страшно.
— Мне не страшно. Нет, конечно, мне страшно, что Аллах не примет мои старания. Я этого сильно боюсь… Вдруг я где-то ошибку допустил? — он снова мрачнеет и ищет что-то на моем лице.
— Лес вас изменил?
— Как?
— Ну, не знаю… Сделал чутким к звукам и запахам, обострил чувство тревоги…
— Конечно, чувство тревоги обострил. Когда видишь целую колонну с вертолетами… Ждешь — вот-вот Аллах меня заберет. И думаешь: «Вот последний день наш…»
— А что это за чувство?
— У некоторых — страх. Все начинают сразу молиться, чтобы он простил.
— Что простил?
— То, что мы не успели сделать на этом пути. Дела греховные. Мы переодеваемся и ждем встречи с ним. Но если получается, то мы стараемся уходить. И уходим.
— А вы не смотрите подолгу на небо, не прислушиваетесь к пению птиц, думая, что слышите и видите их в последний раз?
— Ну, нет… Такого не бывает. Спешки нет никакой. Только состояние меняется. Вы же знаете, что ожидание —
— А что чувствуете, когда понимаете, что завтра будет?
— Я думаю, почему же Аллах меня не забрал. Он говорил: «Неужели вы думаете, что своего друга и любимца я оставлю там? Я заберу его к себе». Тогда я думаю, если сегодня не забрал, значит, я не успел очиститься от грехов.
— Вы так хотите умереть?
— Я хочу очищения.
Дверь открывается.
— Быстро! — говорит Мурад.
Выбегаю. В комнате у окна — женщина с проснувшейся девочкой на руках. Она поворачивает ко мне бледное лицо.
— Да! — кричит девочка, увидев меня. — Да!
Машина выезжает из села.
— Им нужно пятнадцать минут на то, чтобы снять патруль и уйти в лес, — поворачивается ко мне Мурад. — Через полчаса нам сообщат.
По дороге постоянно думается о легенде про мед и пчел. И о том, что было бы, не закричи женщина тогда. Я ведь знаю, чего он не сказал. За выход амира из леса могут отомстить сами лесные — ему и его семье, чтобы не было прецедента. А «президентские» как будто хотят, чтобы прецедент был.
Машину останавливают на блокпосту. Водитель выходит. В окна заглядывают полицейские с автоматами на груди. Надвигаю платок. Мать воровавшего мед в моей голове сливается с женщиной, стоявшей с ребенком у окна. Почему-то кажется, что именно сейчас она в том доме кричит.
Водитель возвращается. Машина трогается. Звонит телефон.
— Они ушли, — поворачивается ко мне Мурад.
Едем дальше. Когда подъезжаем к Махачкале, женщина в моей голове больше не кричит.
Илья Пономарев: «Митинг — это эрекция»
С кем спит русская революция и какие сны видит.
Кафе «Чехов». Белые стены с гипсовым орнаментом, изображающим деревья. Белые столики, скатерти. Белые светильники на цепях под потолком. Белое все. Илья Пономарев опаздывает на пятьдесят минут.
— Как вам руккола? — спрашивает официантка в белом фартуке.
— Божественно, — отвечает мужчина таким тоном, каким только и надо произносить это слово.
Еще через двадцать пять минут появляется Пономарев — с бородой и белым значком на груди. Встретившись со мной глазами, он проходит мимо — к столику, от которого я отсела. Получаю эсэмэс: «Пять минут. Ок?» Пока думаю, что ответить, Пономарев заказывает пельмени, брусничный чай и дает кому-то интервью по-английски. Еще через час он наконец садится за мой столик и улыбается:
— Простите ради бога!
— Ничего-ничего, — сияю я ему в ответ. — Я всегда радуюсь, когда люди опаздывают на интервью: будет с чего начать текст.
Пономарев перестает улыбаться.
— Вы же не собираетесь писать, что я опоздал? — спрашивает он.
— Конечно собираюсь, — улыбаюсь я.
— Только не начинайте интервью с того, что я битый час говорил с Госдепом.
— С Госдепом?.. Вот вы сами с этого и начали. А мой вопрос такой: кто вы?