Другая другая Россия
Шрифт:
— Почему не хотите живым?
— Конечно, не хочу. Они очень унижают… — делает паузу и ищет слово, — человеческое достоинство. Очень так… издеваются. И мы видим тех, кто через них прошел. Они становятся совсем… дурными.
— А разве вы сами никого не пытаете?
— Нет. Кто вам это сказал? Мы — не звери. Наверное, по телевизору вы такое про нас слышали. Мы — не монстры, мы — обычные люди, мы просто соблюдаем нормы шариата. Ну, стараемся — по своим знаниям. Тех, кто пьет, курит, наркотики употребляет, мы наказываем.
— Как?
— Сначала беседу
— То есть вы бьете людей палками?
— Да, но не всех. У нас нет силы на всех подряд. А вот понимающего и сочувствующего, если он допустил грешность, мы наказываем, чтоб в дальнейшем больше так не делал.
— А это правда, что вы выносите смертные приговоры? — спрашиваю я, а он молчит, опустив глаза.
— То есть так бывает? — повторяю.
— Да, так бывает… Потому что если человек, допустим, убил брата нашего и издевался над ним, если мы узнаем, кто пытал, то мы его преследуем.
— А если вы придете к человеку, которому вынесен смертный приговор, и он попросит вас его помиловать и скажет, что больше так не будет?
— Да, мы его оставляем. Он становится нам таким же братом, как и все.
— А если он не хочет быть вашим братом?
— Он должен оставить все скверны, которыми до этого занимался. Мы всех и не зовем в лес, с нами быть не просим, просто говорим: не пытать, не убивать наших братьев, не пить, не курить и с девочками в сауну не ходить. Людей пытать нельзя. Соседа унижать нельзя. Нужно жить нормально.
— И вам не жаль людей, которым выносится смертный приговор?
— Ну, как жаль?
— Ну, вот так…
— Но он же должен за свой поступок ответить.
— Но разве это не ужасно?
— Что?
— Убить человека.
— Как это — ужасно? Я не знаю… Ну, все предписано… Если он мне мешает, я, получается, монстр и преступник? Чего только вы не придумываете…
— Чем ваша группа занимается?
— Ничем, — смеется.
— Полицейских убивает?
Он молчит, а я блуждаю взглядом по его бороде — густой, как лес, в котором он живет.
— Я просто не понимаю, — продолжаю, — если ваша группа ничем таким не занимается, то почему вы прячетесь в лесу? Смысл?
— Потому что они заберут нас. И будут пытать. Мы не можем пойти с колонной воевать, это — нереально. Мы должны сохранить… как тебе сказать… свое тело. Потому что в судный день перед Аллахом надо будет ответить, даже если иголка проткнет твой палец, — он поднимает указательный палец, в другой руке зажимает воображаемую иголку и тычет ею в указательный палец. Смеется, когда ловит мой взгляд, внимательно следующий за несуществующей иголкой. — Если иголка проткнет мой палец не случайно, а по моей вине, мне придется отвечать за это. Если я пойду против колонны, против этой мощи и меня там убьют… Конечно, мы избегаем встреч с ними. Конечно, если попадем в окружение, иншалла, пойдем до конца…
— А были такие случаи?
—
— У вас оружия много, — киваю на разгрузочный жилет. — Где вы его берете?
— Где оружия много? Вот пистолет, — он подносит руку к дулу, — гранаты, патроны, автомат…
— Ну, вы же их не на базаре покупаете.
— Конечно, нет.
— Значит, есть какие-то специальные люди, которые его продают.
— Специальных людей нету. Попадается — берем. Чтобы был какой-то конкретный человек, который бы этим занимался, такого нету. Оружие вам без денег тоже никто не продаст.
— Вы сникерсы едите? — я кладу сникерсы на край кровати. Сейчас я боюсь, что подпаду под статью о доставке провианта, но еще больше меня волнует автомат, прислоненный к стене.
Он смотрит на сникерсы.
— Даже патронов не хватает, — говорит хмуро. — У нас, как у них, нет заводов и фабрик нету. Приходится сохранять то, что есть.
Сникерсы остаются лежать на кровати.
— Да, сникерсы — самая такая еда, — продолжает он. — Часто бывает, что еды нет. Бывает, воды нет. Бывает, сидишь просто так, — он обхватывает себя руками и откидывается к стене, — сидишь и голодаешь. Все бывает. Мы спим в спальных мешках. Иногда подстилаем под них тоненькие матрасы. Но чаще и их не бывает. Бывает, всю ночь вот так просто сидишь и хочешь пить.
— Ради чего?
— Ради… как тебе сказать… Там будут нас судить. Женщинам легче всего попасть в рай, достаточно соблюдать нормы шариата и подчиняться мужу. Тебе тоже надо к этому стремиться. А мужчина… он очень много должен сделать. Он должен жениться и отвечать за жену и детей. А вам легко. И я вам тоже советую.
— Спасибо. Я думаю, в рай попадают за другое.
— За какое?
— За доброту. За любовь. За то, что не выносишь никому приговоров… Почему вы так рано задумались о рае?
— Рано? Разве я молод? Я уже опоздал.
— Но вы же, наверное, лет десять назад начали этим заниматься, судя по бороде, — говорю и пугаюсь своей шутки.
— Ну да, — соглашается он. — Борода сейчас маленькая, а так вот такая была, — показывает ребром ладони чуть выше пояса. — Но никто не знает, сколько нам осталось жить… Мы и сейчас можем отсюда не выйти.
— Вы так думаете?
— Мы думаем — завтра. А вдруг сегодня? Надо всегда ожидать того, что сегодня.
— Вы за отделение от России?
Знаю, что в соседней комнате мужчины с биноклями стоят у окон. Знаю, что по селу и за блокпостом стоит патруль из людей этого человека. Если они засекут движение бронетехники в нашу сторону, сразу передадут сигнал сюда. Все боятся, что дом окружат и начнется спецоперация.
— Ну, я это… пока у меня не было таких мыслей об отделении, — говорит он. — Пока я хочу только, чтобы те, кто вокруг меня и рядом, те, кто мне доступны, жили, как истинные мусульмане. Чтоб нормальными людьми были. А так, конечно, мусульманам положено жить в своем государстве. Но я пока об отделении от России не думаю.