Другая другая Россия
Шрифт:
— Когда вам плохо, время растягивается. Может, и долго еще покажется до конца, хоть и столько же.
— Что будем делать в четверг, если умрем в среду? — повторяет.
— Я не знаю.
— Не вредно бы поискать ответа, но не у меня грешного.
— В вечность вы верите на сто процентов или на девяносто девять?
— Нет, бывает грешишь, вера уходит. Очень взаимосвязано это. А вера есть вера…
— Что вас в жизни больше всего потрясло?
— Смерти близких. Горя очень много, но его лучше рядом глядеть, поближе.
—
— В своей семье глядеть. А с сыном как? А с женой? В Японии землетрясение, а если я здесь сыну нагрублю, или ребенок у нас забыт? Вот здесь — самый главный фронт.
— То есть, закрыть глаза на Японию?
— Смотреть, но важно, что у тебя на первом месте — семья или Япония. Если Япония, значит, ты несчастливый в браке. Семья — это ты, муж твой, дети твои. Из этих точечек родина и состоит. А мы путаем. А мы думаем, выйдем, флагами помашем, и в этих точечках что-то изменится. А не изменится, как он пил, так и будет пить. Он пьяный, жена орет, ребенок в аду, бабушка говорит, маму не слушай…
— Вы не хотите жить в иерархии.
— Хочу. Я же поставил вам эту иерархию — вы приехали, вы — дама, значит, я обязан быть с вами в определенной степени галантен.
— А вы думаете, что были со мной галантны?
— Не галантен с вашей точки зрения?
— Вы галантны настолько, насколько можете, но этого мало.
— Конечно… А что мне притворяться? Я такой, какой есть. Да что меня понимать? Вот он я сижу. А вот он я, сижу спокойнейшим образом, и все мне ясно, и путь мне ясен, Евангелие одно и то же. Бог один и тот же. Никаких вопросов у меня нету.
— Вообще никаких?
— У меня не получается, — с мукой говорит он. — Ну не получается… Из ста раз у меня получается один, — он снова тонет, я хочу подать ему руку, но не знаю, что сказать, и тогда понимаю, что действительно не умею плавать. — Мне видней, — спокойно говорит он. — Раз уж вы меня спрашиваете, тогда и слушайте меня.
— Просто я вам не верю.
— Зачем мне врать? — удивляется он. — У меня годы уже не те, чтобы врать.
— Если вы все это знаете, и вопросов больше нет, то у вас все получается. Не получится, а уже получается.
— Не получается, — спокойно возражает он. — Смотрите в чем дело… только постарайтесь понять. Ладно?
— Ладно.
— Вот темная комната, зажгли спичку, увидели больше что-то, чем в темноте. Зажгли лампочку, еще больше осветились углы. Солнце! Еще больше. Так и в человеке — когда он начинает движение на этом пути, спичка освещает смыслы. А он жил и думал — «А что мне? У меня все в порядке. Работа, живу нормально»… Спящего не буди. А кто проснулся и ищет, то сначала маленькая спичка загорается — здесь я обидела человека, с работы унес коробку гвоздей. Лампочка — ах, я оказывается и там, и это сделал. Поэтому святые люди видели свои грехи бесчисленные. Вот какое правильное устроение.
— В таком случае Лунгин не должен был воскрешать Тихона Петровича, —
— Почему?
— Да потому что он отнял надежду и любовь у всех убийц!
— Да, какие-то нельзя исправить, — солнце снова падает в глаза Мамонова, и он мне улыбается. — Если ограбил, приди и верни. А какие-то нельзя… Но какие-то можно.
— Вам на меня не плевать?
— В данный момент?
— Как на собирательный образ зрителя?
— В данный момент вы — журналист. Не плевать, но это не должно быть мотивом — выйти на сцену, чтобы публике угодить. Мотивом должно быть выйти и сказать что-то. На каждом этапе жизни я говорю то, что мне кажется сейчас самым главным. Когда-то это были «Звуки Му», потом «Игла», потом «Остров». Так все с моей личной жизнью совпадает, поэтому в этом смысле вы правы — я играю… не в обычном смысле лицедейства. Я вхожу только в ту роль, которая меня тревожит. В Грозном, как вы спросили, вопросик такой мелькнул — «А почему он был такой?». Вот это и меня очень тревожило как актера. Сорок дней он простаивал на коленях, не ел, не пил, это — факт. И тут же убивает. И как это все? А? Как? В нас тоже самое. Вот все, не буду больше никогда! А вечером опять пьяный. Все, ты моя любимая, дорогая! А вечером пришел, опять изменил.
— Это ужасно.
— Все ужасно. Грех ужасен. Вообще, грех омерзителен, — он корчит гримасу, как будто сейчас пробует грех на вкус.
— И вонюч.
— И вонюч… А мы его делаем. Вот в чем заключается борьба любого человека. Если актер обладает определенными не от него зависящими талантами, выходит такой фильм, как «Остров». Будь я в состоянии безалкогольном, я бы вам, мой дружочек, больше про веру рассказал. Но мне стыдно. Мне лично стыдно. Петеньке стыдно… — и я в который раз отстраняюсь — это Грозный, сидящий сороковой день на молитве со мной говорит.
— Вы сейчас, как адвокат дьявола, — говорю ему.
— Взгляните в собственную душу, — мягко говорит он. — Вы увидите. Вы сами знаете, что правильно было вот так, а сделала по-другому.
— Я борюсь с этим.
— И я тоже. И пьяница борется, и я сильно борюсь. Если б не боролся, я бы не сидел здесь.
— Почему вы не вставите зубы?
— Вопрос этот сложный. Во-первых, я хочу потихоньку тут заканчивать…
— Вы о четверге что ли?
— Нет… да, я об этом… И потом, по сути, для публики хорошо бы вставить, но я об этом долго думал, пока что мне лень. Скажу прямо. Если прибудет какая-то работа в кино, где это крайне важно… В «Царе» и «Острове» это было естественно и органично, как грим. Вот… Если ради искусства… Импланты ставить не буду — вредная штучка, но протез обычный можно сделать. Не знаю… Не знаю… Если роль, если обязан буду играть красавца…
— Думаете, сможете сыграть красавца?
— Ну… такого красавца в годах, — отвечает он, и я впервые чувствую в нем слабость.