Другая сторона Луны

Я расскажу несколько историй. Может быть, их будет совсем мало. Может быть, и побольше. Я не стану их озаглавливать.

У меня набралось не то шесть, не то семь медицинских циклов. И все они по своей сути печальные, но в то же время веселые, и от этого смеха становится - во всяком случае, мне - не то чтобы тошно, а как-то неуютно. Потому что мне приходилось встречаться и с вещами, над которыми не очень-то посмеешься даже на мой манер, с известной угрюмостью.

Я не знаю, насколько эти истории шокирующие. Некоторые вполне заурядны, хотя и печальны. Другие похуже. Расскажу, как запомнил, потому что может сложиться впечатление, будто я специально чем-то пренебрегаю, о чем-то умалчиваю - а зачем?

Среди этих историй нет предпочтительных, они все вспоминаются сразу. Так что я выдергиваю первую попавшуюся, хотя она ничем не выделяется.

Собственно говоря, это и не история.

В петергофской поликлинике, где я работал пятнадцать лет назад, существовала особая система выписывания дефицитных лекарств, в моем случае - церебролизина и лидазы. Большого толка от них нет, но они тогда были редкостью; назначались только тем, кто состоял на диспансерном учете после инсультов и травм, и у меня была специальная тетрадочка. Периодически, когда препарат поступал в аптеку, я обзванивал эту публику, и все тянулись ко мне за рецептами.

И вот я довольно долго, из полугодия в полугодие, выписывал лидазу одной девчонке лет пятнадцати. Ко мне приходила ее мама. Девчонку лечили от какой-то опухоли облучением, и опухоль прошла, но с облучением переборщили. У нее началась хроническая лучевка, она не выходила из дома, и ее лечили все, потому что у нее полетело всё. И я лечил - якобы, церебролизином. Потому как что я мог сделать?

Однажды меня пригласили к ней на дом, по недосмотру. Мне совершенно незачем было туда идти. Когда я пришел, мама замахала руками в передней: зачем, дескать, вы сами пришли, я бы к вам заглянула.

Ну, раз зашел - выписал рецепт. Помялся: смотреть девчонку или нет.

– Идите, - сказала мама, - нечего там смотреть. Что толку? Вот дерматолог приходил, опытный доктор, пожилой - его вырвало.

Я учился на третьем курсе.

У нас только-только началась общая хирургия, и вел ее человек неприятный, неприветливый, грубый. Вообще, он мне казался совершенным жлобом.

Я его побаивался, как и вообще хирургии.

Однажды он сказал:

– Сейчас я приведу больную. Запомните ее фамилию на всю жизнь: Галактионова. У нее стал падать гемоглобин, а доктора в поликлинике как рассуждают? Если падает гемоглобин, надо его поднять. И назначили ей железо, гематоген. А снижение гемоглобина может быть единственным симптомом рака толстого кишечника, который у нее и нашли. И стадия уже не оставляет больших надежд.

Он вышел и привел Галактионову.

Это была большая, рыхлая женщина средних лет. Она отвечала односложно, дружелюбно. Озиралась немного испуганно и застенчиво, потому что не понимала, зачем она здесь. А мы пожирали ее глазами, словно пытались учуять это самое дело, в толстом кишечнике и уже повсюду.

Потом ее отпустили.

Жлоб-то он жлоб, доктор, а вот Галактионову я запомнил навсегда, как он и хотел.

Этот случай поразил даже видавших виды. А мы, на шестом-то курсе, еще ничего не видели, и потому не прониклись. Восприняли как интересную демонстрацию, но не более.

Мы все уже вели больных, и вот попала к нам одна пожилая дама.

Лет шестидесяти - может, чуть больше.

Дело было в кардиологии, и она поступила с какой-то непонятной аритмией.

Другой бы, можно сказать, повезло, потому что занимаются очень вдумчиво. Шутка ли: целая группа студентов, у которых еще глаз не замылился, все примечают - знать бы только, что примечать. Плюс наставник, да еще ежедневные разборы, планы, гипотезы. Любой диагноз можно поставить.

Но с этой ничего не получалось. То эта аритмия есть, то ее нет, то еще что-то возникает и тоже пропадает. Пациентка постепенно загружается; ее возят в кресле, она сонная, отвечает односложно; смотрит вполне умиротворенно и особенно не жалуется. Пару раз сердце остановилось, запустили снова, полежала в реанимации, приехала обратно. Никто не понимает, в чем дело. Не то с таблетками переборщили, не то еще что.

Наконец, она тихо и спокойно померла.

По-моему, даже во сне.

И было вскрытие.

Нас водили в обязательном порядке, но тут даже как-то особо позвали, и когда мы пришли, все уже было разрезано, вынуто и разложено.

Все внутренности этой женщины - я подчеркиваю: все - были насквозь поражены меланомой. Это агрессивная опухоль, которая развивается из родинок и очень быстро дает метастазы. Причем первичный очаг может быть меньше булавочной головки, и его, случается, не находят вообще, а видят только результат.

Собственно говоря, внутренних органов не было вообще - ни печени, ни желудка, ни того же сердца; все это были бугристые, черные комья, по которым даже нельзя было сказать, какой это орган.

Но вот, не жаловалась практически ни на что.

Я уже отработал свое в поликлинике и учился в ординатуре при Первом Медицинском институте, на кафедре нервных болезней, когда под мое начало отдали девчонку лет семнадцати.

Лежачую.

Это был сущий кошмар. Все мыслимые, все известные из литературы, кино и сказок придирки и капризы меркли перед ее вечным, хроническим недовольством всеми. Возле постели неотлучно находилась мама, вконец задерганная, а на лице у девчонки застыло брезгливое, неодобрительное выражение.

Можно было бы и попенять ей, когда бы не одно обстоятельство.

Которое меняло решительно все. И все ответные к ней претензии рассыпались в пыль.

У этой девчонки была опухоль в шейном отделе спинного мозга. Неоперабельная. Я даже не помню, злокачественная или нет, потому что это неважно, опухоль росла изнутри. Если снаружи, то ее еще можно вылущить. А когда внутри, в середке спинного мозга - сами посудите. И увеличивалась, естественно. А потому я дивился выдержке этой девчонки, которая ограничивалась одними капризами и нытьем, потому что правильнее было сойти с ума.