Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Я думала, думала и додумалась, что… я … 1-ая женщина, которая действовала на твою чувственность, а ты думал, что рожден ненавистником женщин. Любить же то и другое совсем уж безнравственно… Я узнала также, что д. Петя боялся и старался, чтобы ты не был таким… И нетрудно догадаться, чье общество и какой entourage имел на тебя пагубное влияние, чьи друзья сосланы за границу и кто нашел, когда ты был еще почти ангелом, что ты будешь такой… Если б я была свободна — я ручаюсь, что излечила бы тебя. — Теперь еще есть время; но я связана по рукам и ногам и не могу тебе помочь… Я
В. Л. Давыдов (Боб) в мундире Училища правоведения
Вот такого юношу с родственными чувствами полюбил Петр Ильич. Тем обиднее было ответное равнодушие. Но любви не прикажешь. Петр Ильич мог относить это равнодушие если не за счет разницы природных ориентаций, то за счет своего возраста, так или иначе это было для него трагедией. Для Боба же, видимо, трагедией было метание между собственными чувствами. Много лет спустя он по кончит с собой. Но до этого еще далеко. Сейчас композитор терзается неразделен ной любовью.
Именно в это время он пишет Шестую симфонию, глубокий трагизм которой потряс слушателей. Она посвящена В. Л. Давыдову. Когда Давыдов особенно наглядно показал свое невнимание к дяде, композитор велел снять посвящение, но потом снова вернул. Критик В. В. Стасов писал в 1901 г. о Шестой симфонии:
«…она не что иное, как страшный вопль отчаяния и безнадежности, как будто говорящий мелодиею своего финала: «Ах, зачем на свете жил я!»… Настроение этой симфонии страшное и мучительное; она заставляет слушателя испытывать горькое сострадание к человеку и художнику, которому пришлось на своем веку испытать те ужасные душевные муки, которые здесь выражены и которых причины нам неведомы» (Стасов 1980: 99).
В советское время было принято искать в этом трагизме социальное звучание — отражение социального отчаяния конца века, конца царизма. Академик Б. В. Асафьев называл эту симфонию (в 1922 г.) «трагическим документом эпохи». Эпохи или биографии? Асафьев понимал, что непосредственные стимулы к созданию произведений лежали в сфере личных переживаний композитора и втайне, вероятно, отдавал себе отчет, что часто это были переживания, вызванные особой сексуальной ориентацией. Именно так было с некоторыми компонентами самых ярких произведений Чайковского — «Евгением Онегиным», «Пиковой дамой», симфонией «Манфред», Шестой симфонией. Но, как пишет Асафьев (1972: 301) о Чайковском,
«Он часто… сам удивлялся совпадению его тайных сокровенных грез с желаниями людей вокруг. Так было с «Евгением Онегиным». Когда же в конце жизни он геройски собрал свои силы, чтобы выявить, наконец, в музыке то лично трагическое, что не давало покоя ему всю жизнь, он создал «Пиковую даму» и Шестую симфонию, от которых и теперь становится страшно…».
Композитор хотел так и назвать симфонию — Трагическая, но Модест предложил более интересное название — Патетическая. В ней ведь не только отчаяние, но и пафос любви. Помните? «Да, да и да». Владели ли Чайковским в это время идеи отказа от радостей жизни, чувства раскаявшегося грешника, ожидание расплаты за грехи и пороки? Никак нет.
Великий князь Константин Константинович, его высокий покровитель, К. Р., терзавшийся от сознания своей греховности (также связанной с гомосексуальностью), предложил Чайковскому написать «Реквием» на горькие слова Апухтина. В ответном письме (21 сент. /З окт. 1893 г.) Чайковский вежливо отказывается, ссылаясь на то, что чувства траура уже выражены в Шестой симфонии и ему не хочется повторяться. Сочтя это объяснение недостаточным, через несколько дней он шлет второе письмо (26 сент. /8 окт.). В нем, за месяц до своей смерти, он пишет:
«Есть причина, почему я мало склонен к сочинению музыки на какой-бы то ни было реквием, но я боюсь неделикатно коснуться Вашего религиозного чувства. В «Реквиеме» много говорится о Боге-судии, Боге-карателе, Боге-мстителе (!!!). Простите, Ваше Высочество, — но я осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слез, того восторга, того преклонения перед создателем и источником всего блага, которые вдохновили бы меня» (ЧПС, 17: 186).
Между тем всего месяц оставался до его неожиданной и мучительной смерти.
9. Возмездие?
Эпидемия холеры в Петербурге шла уже на спад, но Чайковский заболел и через несколько дней мучений скончался. Хоронил его весь город.
С того самого времени начали ходить слухи о том, что смерть его не была естественной, что он покончил с собой и что это как-то связано с его сексуальными прегрешениями. Слухи эти дошли до наших дней и реализовались в двух версиях.
Одну предала печатной гласности музыковед А. А. Орлова в 1980-х годах, естественно, за границей (Орлова 1987 и др.). По ее рассказу, ей сообщил это некто Войтов, которому в 1913 г. соседка по даче в Крыму, Елена Карловна Якоби, вдова сенатского прокурора и соученика Чайковского по училищу правоведов, передала страшную тайну. Муж ее, Николай Борисович Якоби, за 20 лет до того, в 1893 г., устроил в своем доме в Крыму собрание соучеников по училищу, на которое пригласил Чайковского. Все примчались из Петербурга. Жена сидела за запертыми дверями кабинета несколько часов и слышала глухой разговор там. Потом выскочил взволнованный Чайковский и бросился вон. А муж рассказал ей суть дела.
Граф Стенбок-Фермор пожаловался государю на то, что юному племяннику графа строит куры композитор Чайковский. Государь разгневался и приказал Сенату разобраться. Узнав об этом, Якоби собрал бывших соучеников по училищу правоведения и устроил суд чести, который должен был предотвратить позор, который бы пал на училище, если бы дело было предано гласному суду. Соученики предложили Чайковскому поступить, как подобает дворянину — покончить с собой. Чайковский уехал, принял яд, и через несколько дней мир узнал о его смерти от холеры.