Другая улица
Шрифт:
Только сразу стало ясно, что не с таким арсеналом открывать военные действия против этого таежного удава. Голова у него по сравнению с прочим телом совсем небольшая и, безусловно, являет собою самое уязвимое место – но это ведь нужно исхитриться, подкрасться и высадить в башку всю обойму. А предприятие это крайне сомнительное в свете шансов на успех. Призовым стрелком из пистолета я никогда не был, да и стрелял последний раз чуть ли не полгода назад. А бить по туловищу – это для него что слону дробина. Вот если бы высадить до последнего патрона диск из «дегтяря» – но где ж его возьмешь…
В общем, открывать боевые
Я все время боялся на другого такого же наткнуться – если есть один, могут и другие оказаться. Ничего, обошлось, выбрался я благополучно на дорогу примерно в полукилометре от того места, где осталась змеюка, и на педали нажал так, что меня, честное слово, любой тренер взял бы в сборную Советского Союза, ничуть не раздумывая…
В конце концов добрался до деревни, роздал повестки. Что меня удивило – совершенно другое, нежели в прочих, ко мне отношение. Помните, я хотел рассказать, что единственное крепко и всерьез портило настроение?
Сплошь и рядом родные встречали меня, мягко скажем, скверно. Ну, сами, должно быть, понимаете… У нас на Руси и в мирные-то времена в армию провожали с криком и плачем. «Ах, куда ты, паренек, ах, куда ты, не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…» Ага, вот именно. А уж после такой войны, когда мужчин под метелку вымело…
Что вы говорите? Война кончилась? Так вот это-то больше всего деревенских баб со стариками и удивляло, и раздражало, и злило. Сплошь и рядом так и кричали в лицо: «Вы что творите, ироды? Война кончилась давно, а вам все одно ребят подавай? Новую, что ли, затеваете?» Ну, и, случалось, обзывали… по-всякому.
Ну и что тут прикажете делать? Объяснять им, что война войной, а призыв – призывом? Плохо до них доходило. Один раз даже вилами под носом махала остервеневшая тетка, хорошо хоть, что не пырнула. И что прикажете делать, в НКВД на нее писать? Я таким письмам не писарчук…
Так вот, в этой деревне, я моментально подметил, настроение ко мне было совсем другое, непохожее на все прежнее. Встречали меня без причитаний и ругани, я бы даже сказал, с настороженностью какой-то, причину которой я понять никак не мог, хоть тресни. Одно знал: с таким отношением никогда еще не сталкивался. Новое что-то, непонятное.
Председателем сельсовета у них был однорукий мужик с тремя медалями. Корнеич его звали. Зазвал он меня к себе в избу, выставил жиденького чайку с шанежками, и какое-то время беседа наша протекала в том же напряженном ключе. Словно бы ждал он от меня чего-то. Не было никакого разговора меж фронтовиками – а ведь когда встречались двое воевавших, они моментально завязывались: где, когда, как и что… Я заикнулся, что придется ночевать – он сказал, что определит к кому-нибудь, раз такое дело, казенное. И снова мы сидели, попивая пустой почти чаек, перекидываясь словами, словно бы по обязанности. Очень большое неудобство я чувствовал за его столом…
А
– Что за дурь на нас нашла? Сидим, как неродные… Надо же товарища старшего лейтенанта, фронтовика и героя, принять по-настоящему, по-людски! Что он о нас подумает? Бабы, шевелись!
Выскочили жена с дочкой – и чуть ли не в минуту стол преобразился. Появилась и яишенка, и сало, пусть и прошлогоднее, и черные скрутки вяленой сохатины, я за две недели к ней уже приобвык, а главное – бутыль с нею, родимой. Переменился Корнеич, не узнать – хозяин хлебосольный, знай потчует да наливает. Тут уже и пошли те самые разговоры: кто где воевал, что видел, что бывало… Небо от земли. Пришли еще двое – еще не старики, но пожилые, мобилизации не подлежащие. Начали меня расспрашивать, как же оно теперь будет в Европе после войны, и как будет у нас, и переменится ли жизнь как-то ощутимо. Боюсь, ничего особенно умного я им сказать не смог – как-то не задумывался над такими вещами. Думалось иногда, что все теперь будет как-то иначе – а вот как, в размышления не вдавался. Кажется, мужички это поняли, но виду не показали и разговор поддерживали из чистой вежливости.
И вот дернул меня черт… Выпито было как-никак немало. Мы с Корнеичем уже были на «ты», я и спросил:
– Корнеич, а вот объяснишь одну вещь? Я же не слепой и жизнь повидал… Поначалу вы меня встретили холодней некуда, аж морозцем в хате повеяло, полное впечатление. И вот теперь потчуете, как дорогого и долгожданного гостя. Спроста так не бывает. Я не мальчишка, войну прошел, понимаю… Что случилось?
Они на короткое время замялись, переглянулись все трое. Потом один из тех, пожилых, сказал этак веско:
– Да объясни ты ему, Корнеич. Развей человеку недоумение, а то оно так его и будет грызть… Все равно в городе никто ему не поверит, они там давно верить перестали…
И взглядом словно бы подтолкнул его легонечко. Корнеич покрутил головой, фыркнул:
– А, ладно… Все равно не поверят, тут ты прав… Понимаешь, старший лейтенант, посмотрел дед Мокей всех парнишек, которым ты повестки привез. И никому из них на войне погибнуть не суждено. У Мокея ошибок не бывает. Раз сказал, что все восемнадцать живы останутся – так и будет. Тут уж не грех и угостить тебя как следует. Не принес ты нам смертушки… А значит – будешь дорогим гостем. Угощаем от всей души, ешь-пей, что на тебя смотрит, – и подмигнул ухарски. – А на ночлег я тебя в такое место определю, что никак не пожалеешь…
– Подожди, – говорю. – Этот ваш Мокей – колдун, что ли? Как это он так посмотрел?
– Да так и посмотрел, – ответил Корнеич крайне серьезно. – Как умеет. Это у них в родне неведомо с каких пор. И никакой он тебе не колдун, нечего дурацкие словечки выдумывать. Колдуны – это в сказках. А дед Мокей знает кое-что. Трудно вам, городским, такие вещи объяснять, забыли вы это, разучились…
Но колдуном ты его все равно не обижай, он мужик хороший и таких слов не заслуживает.
– Извините, – сказал я в некоторой растерянности. – У меня и в мыслях не было – обижать… Прости, Корнеич, если что не так.