Шрифт:
1
Удивительно, но именно в ту минуту я думал об Анжелике. В тот вечер мы — моя жена, я, Поль и Сандра Фаулеры — были в театре. После спектакля мы зашли к нам пропустить по стаканчику, и потом я отвез Фаулеров домой, в Гринвич Вилледж. Не знаю, с чего я вдруг вспомнил об Анжелике — ведь прошли уже
И тут вдруг, как невероятное болезненное видение, я заметил ее — заметил в окне машины, как она рассчитывалась с таксистом перед запущенным жилым домом из бурого песчаника на Десятой западной улице.
Только изумление — ничего более — заставило меня затормозить и выскочить к ней. Такси тем временем уехало, была холодная мартовская ночь. Растрепанная, она стояла перед домом, копаясь в сумочке.
— Привет, Анжелика, — сказал я.
Анжелика никогда ничему не удивлялась. Это было главной чертой ее характера. Она только уставилась на меня своими огромными, загадочными синими глазами и произнесла:
— Билл! Билл Хардинг.
Сразу после развода, да еще и в первые месяцы моего нового супружества я несчетное число раз представлял эту встречу и всегда видел ее как событие, полное драматического напряжения, отмщения и даже горького покаяния моей бывшей жены. Но ее явное нежелание придавать ему хоть какое-то значение меня охладило, так что я уже не испытывал ничего, кроме некоторого любопытства.
— Не знал, что ты в Нью-Йорке, — начал я.
— Мы тут только пару недель.
Я не стал спрашивать, имеет ли она в виду под этим «мы» и Чарльза Мэйтленда.
— Ты снова замужем?
— Нет.
Она шагнула в сторону, и в свете уличного фонаря я впервые как следует рассмотрел ее. Все так же красива, как когда-то — я всегда считал Анжелику самой красивой из известных мне женщин, — но от происшедшей в ней перемены перехватило дыхание. Самое главное в ней — легкость и убежденность, что она знает, что хочет, куда-то исчезли. На ней был поношенный плащ, вокруг шеи завязана красная шаль. Казалась нездоровой и усталой.
— Тебе, кажется, нехорошо? — спросил я.
— Да так, у меня был грипп. Не стоило выходить из дому, но пришлось. — Она достала из сумочки ключи.
— Ты живешь здесь?
— Квартира принадлежит одному из приятелей Джимми, который уехал в Мексику. Он мне ее уступил.
— И ты живешь одна?
— Да. У Джимми квартира в восточной части города. Так я чувствую себя свободнее. — Она избегала моего испытующего взгляда. — Джимми пишет. Пока у него не получается. Но когда-нибудь он еще удивит всех.
Она нисколько не изменилась, пришло мне в голову. Неужели она никогда не избавится от своей привычки открывать неизвестных гениев? Разве опыт со мной ее ничему не научил? Не хватило урока, полученного от Чарльза Мэйтленда? Меня охватила ужасная, бессмысленная ярость на неизвестного Джимми, до которого мне не было никакого дела. Анжелика так и стояла с ключами в руке. К себе она не приглашала, но не похоже было, что она ждет моего ухода.
Равнодушным, светским тоном, обычно предназначенным для нудных собеседников, спросила:
— А ты теперь ничего не пишешь?
— Нет. До меня наконец дошло, что писателя из меня не вышло.
Она звякнула ключами, и только тут я заметил гранатовый перстень в форме дельфина у нее на пальце: он когда-то принадлежал моей матери, и я подарил его Анжелике шесть лет назад, незадолго до того, как мы отправились под венец из дома ее отца в университетском городке Клакстона. Вид перстня и тот невероятный факт, что она его еще носит, вывел меня из равновесия.
Все тем же равнодушным тоном она продолжала:
— Ты ведь женился на Бетси Кэллингем, да? Это было в газетах.
— Да.
— Тогда тебе хватит дел в изданиях ее отца.
— Я занимаюсь рекламой.
— О чем это я…
Она переступила с ноги на ногу, и я с опаской подумал, не пьяна ли она. В мое время она совсем не пила, даже на тех невероятных вечеринках, максимум рюмку-другую.
— Но ты счастлив, да? — спросила она. — Это главное. Я хочу сказать…
Тут она покачнулась. Я успел ее подхватить в тот миг, когда у нее подломились колени. Бессильно повисшее на моих руках тело было невероятно горячим.
— Тебе в самом деле нехорошо, — сказал я.
— Ничего, это грипп. Я сейчас соберусь. Извини. — Она теснее прижалась ко мне. Но возбуждение, которое я всегда чувствовал при каждом прикосновении к ней, во мне не ожило. Я подхватил ключи.
— Тебе нужно лечь. Я провожу тебя наверх, в квартиру.
— Нет, нет, я…
Я помог ей подняться по лестнице и открыл застекленные входные двери. Жила она на третьем этаже. Мы вошли в тесную гостиную, выкрашенную в темно-розовый цвет. В комнате не было другой мебели, кроме расшатанного стола и ужасного псевдовикторианского кресла с отделкой оленьим рогом. Сквозь открытую дверь была видна спальня, где на голом полу валялись потертые ночные туфли.
Она упала в кресло. Я зашел в спальню и принес пижаму.
— Сама раздеться сумеешь?
— Конечно. Не беспокойся, Билл. Серьезно…
Я прошел в кухню, которая одновременно служила ванной. На столе стояли в беспорядке тарелки и какие-то горшки. Когда мы разводились, она демонстративно отказалась от каких-либо претензий, но ведь тогда же она унаследовала кое-что от дядюшки. Неужели она снова на мели?
Анжелика лежала в постели, пижама застегнута до самой шеи. Казалась беспомощной, как усталое дитя, и — я даже похолодел — была похожа на нашего сына Рикки.