Другая. Украденная душа
Шрифт:
– Это не то, что ты думаешь, – вяло пошутила Маша, вбрасывая в разговор одну из расхожих фраз, над которыми они оба дружно смеялись.
– Я слушаю, милая.
Маша всхлипнула.
– Я дура, скрытная, замкнутая дура. Я всегда была как будто половинкой человека, частью своей сестры. А теперь сестры нет. И мне вдвойне паршиво. Я путано говорю, да?
– Говори! – Родион вдруг понял, что сам сейчас расплачется, и это могли быть слезы умиления: так он в эту минуту гордился собой – за полное открытие любви, за готовность прощать…
– Говори, что хочешь. Только
– Мне надо очень многое тебе рассказать. Я должна была сразу придти к тебе, как только со мной начало происходить это. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет на свете.
Это – другое. Нет никакого мужчины. И прощать теперь вовсе не надо – достаточно было одной готовности простить.
Он взял Машу за руку, провел на кухню, мягко усадил в кресло, погремел спичками, зажигая газ. Стукнул чайником о плиту.
– Я не знаю, что со мной произошло в Москве, – тихо сказала Маша, – но это не было конкурсом красоты.
Родион с удивлением посмотрел на нее.
– Лунный дождь… – медленно проговорила она, помолчала и повторила:
– Лунный дождь.
Маша говорила долго, Родион не перебивал ее.
ЛУННЫЙ ДОЖДЬ
Она видела его один раз в жизни, много лет назад, и, хотя та ночь была связана с ужасом и болью, Маша вспоминала ее с тайным восторгом, потому что именно тогда в ее душу вошел и навсегда в ней остался – лунный дождь.
В одном тайном месте, за линией серых сараев была выломана штакетина в заборе, и они с сестрой вылезали через эту дыру на свободу, шли по неширокой балке, где на дне искрился ручей, распухавший в дождливые дни, и он, словно серебристая путеводная нить, выводил их прямо на Урал, на обрыв. Там, где балка срывалась в голубую бездну, и ручей разваливался на десяток звонких водопадов, они построили шалаш – из дубовых и сосновых ветвей, пахнущих баней и белыми грибами.
Они сушили сухари и прятали конфеты, и однажды, когда показалось, что запасов достаточно, убежали из детского дома навсегда – дождались, когда все в палате уснут, тихонько положили вместо себя куклы свернутой одежды и вылезли из жилого корпуса через окно девчоночьего туалета.
В ту ночь шел сильный дождь, и они сидели в шалаше, мокрые и как никогда счастливые. Сначала это был самый обыкновенный дождь, невидимо шелестевший в листве, тонкими струйками проникавший сквозь кровлю, построенную их неумелыми руками, непременно прямо за шиворот: вздрогнуть, сведя лопатки, когда холодная капля скользнет по ложбинке спины…
Никогда в жизни, ни раньше, ни позже, не были они так близки с сестрой. Они громко, возбуждено говорили, часто хватая друг друга за руки, за плечи, и будущее казалось им бесспорно счастливым и ослепительно прекрасным.
И вдруг яркий янтарный свет разорвал кромешную ночь. Они испугались, что прямо на их шалаш несется машина с горящими фарами, и выскочили наружу. То, что они увидели, повергло их в ужас. Большой оранжевый шар повис меж стволами, казалось, он существует где-то совсем рядом, в этом пространстве, которое еще минуту назад было таким уютным, таким безусловно своим.
Больше всего это походило на луну, взошедшую над рекой, но глаза отказывались верить такой странной луне: ведь ливень не прекращался, значит, небо было обложено тучами, и они не могли видеть никакой луны.
Они побежали, царапая голые ноги о кусты, но это светящееся, странное, побежало за ними, мелькая меж стволами. Наконец, их вынесло на обрыв. Это и вправду была луна: далеко над рекой, над самым горизонтом открылся просвет, и огромное оранжевое светило поднялось над дальними сизыми холмами.
Это был слепой дождь, только не солнечный, а лунный, и каждая его капля сверкала, будто бы сама луна разбрызгивала частицы своей янтарной пыльцы. Все вокруг было переполнено ясным пронизывающим светом, деревья сверкали, словно новогодние елки, трава и листья дрожали от падающих капель, и даже сам воздух был пронизан стеклистым светом, будто бы они стояли внутри огромной подзорной трубы.
Вдруг Дарья протянула руки и двинулась навстречу луне. С мокрыми волосами, облепившими лицо, с широко раскрытыми блестящими глазами… Маша не успела опомниться, остановить сестру. Шагая, будто по самому лунному лучу, Дарья подошла к краю обрыва и сорвалась вниз.
Она кричала, зацепившись за торчащие из обрыва корни, порвала одежду, порвала вену на бедре: когда Маше удалось вытянуть ее за руки, обе девочки были перепачканы грязью и кровью. Дарью едва удалось спасти, она потеряла много крови, долго лежала в больнице, Машу приводила к ней воспитательница, с Маши теперь ни на минуту не спускали глаз…
С тех пор внутри нее поселился – временами стихая надолго, на целые недели и даже месяцы, но рано или поздно возвращаясь, взрываясь громким шорохом и звоном – лунный дождь.
Что-то проросло у нее внутри, в те минуты, когда она, лежа на животе и соскальзывая по глине в обрыв, пыталась поймать руку сестры, белую в свете луны, мокрую, судорожную… Мысль, внезапно овладевшая ею, была чудовищной в своей простоте и ясности, и ей тогда показалось, что эта мысль уже давно живет внутри нее. Надо просто отдернуть руку. Отползти по глине от обрыва прочь. Ничего не делать, только ждать…
И тогда на свете больше не будет другой, такой же, как она. И никто не будет спрашивать ее, Даша она или Маша. И главное, сестра будет наказана за то, что сделала, ввергнув их обеих в нищету и позор.
Маша схватила руку, затем – другую, под ногу попался какой-то корень, острая боль вывернула сустав, Маша вскрикнула, но не отпустила рук. Через минуту сестра сидела радом с ней на обрыве, часто и хрипло дыша, живая, истекающая кровью, но живая. И полное круглое лицо, широко улыбаясь, смотрело на них из-за пелены дождя.
Дарья считала, что на ее долю выпало гораздо больше испытаний, хотя, еще не известно, что может быть страшнее – быть виновной в смерти родителей или своими глазами увидеть эту смерть? Да, Дарья была виновна, но в тот день ее не было дома, она ночевала у бабушки и вернулась, когда следы крови были тщательно вытерты.