Другие барабаны
Шрифт:
— Видишь ли, пако, когда-то в детстве я читал книжку одного англичанина, просто классную книжку, почище твоего Хамфри Клинкера. Там упоминался мальчик лет двенадцати, собиравшийся убежать из дому, он смастерил себе паспорт, а в графе «род занятий» написал: путешественник, сирота и холостяк. К тому времени я уже был сиротой, так что пообещал себе две оставшихся ипостаси. Не мог же я сам себя подвести!
— Елена не стоила того, чтобы смастерить себе другой паспорт? — спросил я, опасаясь, что он спросит, почему я сам-то не женился. Скажи я ему правду, Ли замучил бы меня насмешками. Я мог бы сказать, что был занят делами поважнее, но он видел меня и мои дела насквозь.
— Ладно, скажу. Она была как зеленое блестящее яблоко, ее все время страшно хотелось надкусить, а надкусив — сразу хотелось избавиться от нее как можно скорее. Кислый огрызок, облепленный муравьями, вот что было у нее внутри. Порывистые женщины часто носят в себе такое, этим они похожи на смерть. Вся разница в том, что от женщин можно избавиться.
Тебе, Хани, мой приятель, наверное, представляется этаким пустопорожним болтуном в халате с кистями, развалившимся в креслах и пропускающим время сквозь длинные наманикюренные пальцы. Но видишь ли, чтобы представить себе Лилиенталя целиком, нужно знать о нем некоторые вещи, совершенно не совпадающие с тем контуром, который я здесь набросал.
Не жди, что я стану живописать его биографию и рассказывать о торговле оружием, неудачной сделке с царем Менеликом и любовнице-эфиопке, хотя мог бы — в юности Ли был самым натуральным жиголо и жил за счет престарелой пианистки и еще нескольких почтенных старушек лет пятидесяти. Однажды он рассказал мне, что зимой девяносто первого, оставшись без жилья, поселился у одной богатой дамы в ее пустынном доме в Портимао, где ему было скучно и голодно, к тому же приходилось по пяти раз на дню ублажать хозяйку.
— Удивительно, как женщина меняется, стоит ей чуть-чуть привыкнуть, — сказал он тогда, — к началу второй недели дама перестала надевать жемчуг к обеду и вваливалась в мою спальню без чулок — на босу ногу, пако! — а иногда даже в банном халате. К тому же она стеснялась моего присутствия и прятала меня в гардеробной, когда к ней приходили подруги или какой-нибудь несчастный обойщик. Однажды я провел в душной комнатушке полтора часа, перечитал все дамские журналы, озверел и вышел в гостиную, где они играли в бридж, предварительно раздевшись догола и завернувшись в оперное боа из перьев. Представь себе, она взбесилась и выставила меня на улицу!
Сегодня Трута принес мне плохие новости и булку с кунжутом.
Глядя на адвоката, я вспоминаю портреты голландских торговцев кисти какого-нибудь Франса Хальса, — отекшие равнодушные глаза, сто лет не стриженные волосы, мягкие шея и рот, а с булкой в руке — так просто вылитый амстердамский пекарь! Я сказал ему, что рад его видеть. И что ни минуты не сомневался в том, что он вернется, хотя три дня назад он послал меня к такой-то матери. Еще я сказал ему, что скучаю по реке Тежу, мне было бы легче переносить заключение, если бы я мог слышать ее звуки, или хотя бы гудки пароходов.
Вода успокаивает, мне с детства казалось, что если близко вода, то можно удрать от неприятностей — в хороших книгах у причала всегда стоит брошенная лодка или хотя бы плот из разбухших бревен, перевязанных тростниковой веревкой. Не помню — где я читал о глупом англичанине, проводившем жизнь на корабле и причалившем к берегам Англии, будучи в полной уверенности, что открыл острова в Южных морях? Может быть, мои грезы об Исабели тоже закончатся у клайпедских берегов, сказал я адвокату, ведь меня непременно вышлют в Литву.
— С какой это стати, — он помотал головой и протянул руку к моей булке, этот парень не может и пяти минут провести, чтобы не пожевать какую-нибудь сдобу. — Никто вас не вышлет, сеньор Кайрис, как раз наоборот, я намерен вытащить вас отсюда. К тому же — в вашем деле появились новые занимательные обстоятельства.
Два вопроса мгновенно забили мне горло, будто сырой хлопок: кто заплатил и что, черт возьми, за обстоятельства. Но я уже научился не спрашивать попусту.
— Мы должны начать с перекройки ваших показаний, — адвокат встал и подошел к окну. — Завтра Пруэнса вызовет вас для очной ставки с мадьяром, он у них единственная игрушка в этом деле, так что использовать его будут totalmente, на всю катушку. Скажите, что в тот вечер, когда произошло убийство, вы вломились в галерею, отключили сигнализацию, вошли в кабинет хозяина, но не смогли открыть сейф. Резервная система сработала, вы испугались и выпрыгнули в окно. Одним словом — скажите им правду.
— И что с того? Я уже говорил про галерею на прошлом допросе, так мадьяр даже глазом не моргнул. Мое слово против его слова, а мое слово ценится здесь дешевле жареной сардинки.
— Вы ведь читаете классику, друг мой. Помните историю про Зигфрида и драконье сало, сделавшее его тело неуязвимым? Все тело, кроме одного местечка между лопатками.
— Вот не подумал бы, что вас интересует «Песнь о Нибелунгах».
— Отчего же? Я, правда, читал это в переводе, скрывать не стану. Нашейте, коли так, на пышную одежду ему условный знак, — произнес адвокат, отстукивая ритм пальцами по стеклу. — У вас тоже есть крестик, делающий вас беззащитным. Вы были в тот вечер в галерее, а значит, никак не могли оказаться на другом конце побережья, чтобы убить Раубу и сбросить его со скалы. Но вы ничего не украли и доказать свое алиби не можете. Неужели трудно было унести хотя бы мелочь?
— Я просто перетрусил, сирена завыла, и у меня отказали все чувства сразу, — я подумал, что это забавно, оправдываться перед адвокатом по уголовным делам за то, что не успел ничего украсть. Еще я вспомнил, как в тартуском кафе тетка рассказывала, как в Риме она украла краски в магазине писчебумажных товаров и чуть было не попалась.
— Я долго смотрела на эту коробку с тубами, — сказала она гордо, — ждала, пока меня заслонит кто-нибудь из серьезных покупателей, потом протянула руку и сунула ее под пальто. Это были «Artists», на маковом масле, двенадцать цветов и пробный тюбик с вермильоном!
— Значит, тебя не поймали?
— Нет! Меня могли забрать в участок, если бы застукали, и даже выслать из страны — с моими жалкими эмигрантскими бумажками, — но я совершенно не боялась, совсем была глупая.
— А было у тебя в жизни хоть что-нибудь, чего ты боялась? Ну, так, чтобы ноги леденели?
— Было дважды, — сказала она быстро и подняла два пальца. Подавальщик тут же принес еще два кофе, похоже, он глаз с нее не сводил.
— Однажды зимой я оставила Агне в булочной. Не забыла, а нарочно оставила, на полке с миндальным пирогом, уложенным в солому. В декабре мой бывший муж привез ее в Лиссабон, у него появилась женщина, и приемная дочь ее раздражала. Эзра позвонил мне из автомата, убедился, что я дома, посадил девочку перед дверью на плетеный коврик, дал ей в руки куклу и ушел. Детские вещи пришли посылкой, спустя две недели, обратного адреса на коробке не было, штемпель был не венский, и я поняла, что он переехал.