Другие барабаны
Шрифт:
— Разумеется! Поймите же вы, это две разные истории, они слиплись случайно, как две бабочки под дождем, но они высохнут, разъединятся, и все станет ясно. Тот, кто придумал трюк с ограблением, хотел заставить меня сделать чужую работу — украсть вещи, за которые ему предлагали хорошие деньги. Я все равно был у них на крючке, надо же было меня использовать. Я прилично разбираюсь в охранных системах и сумел зайти внутрь, но дальше все пошло наперекосяк. Мне дали ключ вместо кода, и я не смог открыть сейф с кораллами.
— Сейф, в котором ничего не было? Кораллы, которые еще не выросли на дне морском? Сеньор Кайрис, откройте же глаза. Это стыдно, в конце концов. Впрочем, кто я такой, чтобы открывать вам глаза? Вы не оплачиваете моих счетов, а мой наниматель сделает это не раньше мая, после того, как ваше дело будет передано в суд, — он зевнул и потянулся, зажмурившись.
— Послушайте, я готов заплатить вам сколько нужно, когда выйду отсюда, у меня есть тайник с золотыми вещами, я продавал их понемногу, но там еще осталось приличное колье, его можно выставить на аукцион. Сколько вы хотите? Пять тысяч, шесть, семь?
— Господь с вами, amigo meu, — Трута поставил свой портфель на колени и принялся его застегивать. — Брать с людей деньги за такую работу это все равно, что присылать счета за свет в конце тоннеля. Я согласен на семь, разумеется. Тем более что это всего лишь умозаключения, а они немногого стоят.
— Говорите.
— Не уверен, что моя версия вам понравится. Это был обычный fraude, мошенничество со страховкой. Никаких мифических четок от вас не требовалось, нужно было всего лишь взломать систему и как следует нашуметь в галерее в последний день выставки. Под это дело компания списала груду экспонатов и рано или поздно получит страховку по меньшей мере тысяч на двести. Вас никогда не поймают, потому что вы дилетант и к вам не ведет ни один след.
— Так уж и не ведет?
— Это же натурально, сеньор Кайрис, вы — пустышка, человек ниоткуда.
— Вы хотите сказать, что я исполнял роль троянского коня без воинов внутри. Но если это так, почему сейф был заперт, а ключ мне не принесли? Ведь они могли получить мои отпечатки на внутренней стороне сейфа и сделать картину еще более правдоподобной.
— Роль коня? Нет, скорее роль голубя, — он ласково усмехнулся. — Местные целители считают, что при укусе гадюки нужно приложить к укушенному месту анус живого голубя и держать, пока птица не перетянет в себя весь яд. Именно так вас и приложили. Вы должны были стать дерзким и опытным грабителем, не оставившим пальчиков. Под это дело они списали бы целую выставку, а если бы вас поймали, вы бы отрицали все так горячо, что сели бы лет на двенадцать, не меньше.
— Слишком сложно!
— Нет, вы, пожалуй, не голубь, — сказал адвокат, переминаясь у двери, в которую он постучал уже несколько раз, — для голубя вы слишком неотесанны. Почему таким, как вы, кажется, что человек, не читавший Ролана Барта, не в состоянии выставить вас идиотом?
— Трута, вы стали обращаться со мной как с больным. А раньше мы говорили как друзья, — я вдруг страшно захотел, чтобы он вернулся к столу и сел. Еще одна подделка? Но что-то же должно оказаться настоящим. Не было того, не было этого, а что тогда вообще было?
— Что ж, до завтра, — весело сказал адвокат, дождавшись охранника.
Мне показалось, что, если он выйдет за дверь, стены комнаты начнут сходиться, как небеса с землею в шумерском зиккурате. Да нет, какой там зиккурат, к этой тюрьме больше подходит библейское слово авадон — место исчезновения, или дума — место неподвижности. Я исчез и неподвижен, вот что со мной случилось. Но был ли я подвижен, пока не исчез?
— Нет, не до завтра. Сядьте и записывайте. Я украл тавромахию.
— Вы украли что? — адвокат прикрыл дверь и посмотрел на меня, наморщив рот.
— Античную жанровую сцену, нарисованную на пластинке слоновой кости. Она лежала в витрине, я разбил стекло, и сигнализация сработала. Это прямая улика, не так ли?
— Это улика, — он сокрушенно вздохнул. — Можете представить ее следствию?
— Разумеется. Это подтверждает, что я был в тот вечер в галерее и не мог совершить убийство. Я же не мог оказаться в двух местах одновременно.
— Значит, так, — адвокат заговорил быстро, как будто не хотел дальше слушать. — Потребуйте встречи со следователем для предоставления новой улики по вашему делу. Я не хочу в это вникать, пока Пруэнса не увидит ее собственными глазами.
Когда он это сказал, я вспомнил старую северную сказку (коми? саамы?) про невидимую корову, которую видела только ее хозяйка, корову приводил добрый дух, если в доме не было молока. Что, если бычок на слоновой кости окажется виден только мне?
— Да откройте же, — адвокат постучал по двери кулаком, — почему у вас кнопка вызова вечно сломана? Я опаздываю на спектакль, черт бы вас побрал.
Странно, он как будто бы пропустил мои слова мимо ушей. Мне же все больше начинала нравиться эта идея. Сам не знаю, почему я раньше не додумался. Страховка, значит. Ай да Ласло, ай да сукин сын. Мне такое даже в голову не пришло, а вот Трута давно догадался и молчал.
Я покажу им тавромахию, лежащую у меня под матрасом, думаю, что хозяин галереи ее опознает, несмотря на внезапно оживших греков. Непременно опознает, ведь мое признание подтверждает его затею и придает ей ясность и плотность раскрытого преступления. При этом ему нечего бояться, потому что он знает, что вернуть украденное я не в состоянии. Меня посадят за злостное ограбление, и лет через пять я выйду на волю почтенным вором — вором, а не убийцей.
Правда, мне здорово достанется, пока они будут выбивать из меня место, где спрятано все остальное. Я подумал о трех потрескавшихся мысках ботинок и одном, подбитом стальной подковкой, этот принадлежал охраннику Редьке.
Там можете подвергнуть нас допросу, И мы ответим честно вам на все.Я смотрел на дверь, у которой стоял адвокат — в этой тюрьме охрана похожа на небрежных слуг из «Венецианского купца», никого не дозовешься, — и думал, что, если повезет, тавромахия переведет меня из четвертого акта в пятый, заключительный. Черта с два мы ответим. Королева успела отравиться, Гамлет и Лаэрт уничтожают друг друга подозрениями, Офелию похоронили в африканской глубинке — еще в первом акте, а Розенкранц и Гильденстерн обнялись и слились своими пружинистыми л и н в другую фамилию (впрочем, тоже мертвую, так или иначе).