Другие люди: Таинственная история
Шрифт:
— Ко скольки?
— Вроде он говорил, до шести.
— Долбаный сраный Расс, — промычал Алан, возвращаясь к своему столу.
Громко насвистывая и на ходу поправляя ремень джинсов, Расс продефилировал обратно к Мэри. Он умолк, и его рука неспешно обвилась вокруг ее талии. Одобрительно кивая своим мыслям, он наблюдал, как Мэри моет тарелки — одну за другой.
— Эй, ты еще готова угостить меня бокальчиком субботним вечерком? — хрипло прошептал он.
Мэри кивнула.
— Я требую от тебя торжественного обещания — ты не будешь пытаться меня напоить или в этом роде. Даже и не думай, поняла?
— Не буду.
— Вот и умница. Вот так. — Он подвел палец к ее подбородку и повернул лицом к себе. Долго разглядывал ее серьезным, оценивающим взглядом. — А знаешь, может, ты для меня и вполне даже хороша. Пожалуй, я мог бы быть с тобой поснисходительней. Вроде ты очень даже в моем вкусе… — Он продолжал изучать ее еще несколько мгновений, потом закрыл глаза и покачал головой. — Нет. Не вполне. Не в моем.
Расс вышел через скрипучие вращающиеся двери. Мэри вернулась к посуде. Алан в тихом бешенстве корпел над работой минут десять, потом выскочил за дверь. Вскоре Алан вернулся. Мэри знала, что это был он, для этого ей не надо было даже оборачиваться: его силовое поле совсем не походило на тепловую энергию Расса. Состояло оно из тоски, извинений и неуемных тщетных надежд. На мгновение ей почудилось, что его дух так и ходит у нее за спиной, как если бы Алан извивался и заламывал руки, скорбно взывая к ней и о чем-то моля. Однако она знала, что на самом деле это всего лишь его взгляд, жадно блуждающий по ее спине.
* * *
Проведя рядом с Мэри пятьдесят часов, Алан безнадежно в нее влюбился. Да, боюсь, что именно так. С прискорбием вынужден заявить, что это правда. По уши. Такие вот дела. С Рассом не все так ясно. Его силовое поле сопротивляется как может. А вот Алан уже готов. Только о Мэри и думает. Все, что она делает, ранит его в самое сердце.
Если спросить его, когда это случилось, он ответит, что с первого взгляда. С первого взгляда он полюбил ее лицо, спелые алые губы, пышные иссиня-черные волосы, глаза, в которых поблескивают искорки чувственного ожидания. Он в восторге от ее манеры стоять, сложив руки, и послушно кивать в ответ на приказания старика Гарсиа. При этом она действительно совсем не против перемывать все эти груды грязной посуды. Ему нравилось, что она сразу же приступала к работе, почти не отвлекаясь на Расса, вечно крутящегося вокруг… Алан пропал. Даже зловещая трагедия утраты волос превратилась в один из эпизодов его героической поэмы страдания (Сможет Ли Мэри Полюбить Совершенно Лысого Мужчину?). Он все время думает только о Мэри. Время и Мэри превратились в единое целое. Мэри разбивает ему сердце. Он боится, что она девушка не его круга; может быть, он и прав. Бледный Алан очень, очень встревожен.
Да и я, знаете ли, тоже. Любовь. Влюбиться… Влюбиться в другого человека. Полюбить… Действительно ли то, что ты испытываешь, — любовь? Если ты влюбился, то ведь можно и обжечься, да еще как. Можно и сгореть. Влюбляйся, но не обжигайся. Можно и совсем пропасть. Смотри не пропади! Не дай подцепить себя на этот крючок. Любовь — всего лишь самое сильное чувство, которое тебе дано испытать на этом свете. И ничего больше. Не позволяй никому говорить тебе, что твое чувство — не любовь (не поддавайся такому внушению!), если это самое жгучее чувство из всех, которые ты когда-либо испытывал. Самой-то любви, по сути, и не существует. Лишь ты делаешь ее любовью.
Знаете, о чем я жалею? О том, что Мэри чертовски несведуща в сексе. Почему? Потому что на то, чтобы в нем поднатореть, требуется время. Это одно из тех занятий, которым нельзя научиться, не потратив кучу времени.
Мэри полюбила свою работу.
Ей нравилось, что все там друг друга знают и привычно обмениваются пожеланиями доброго утра или вечера. Ее грело чувство сопричастности, которое, в свою очередь, заставляло время проходить радостнее и легче, а порою искриться в лучах летнего солнца на тщательно вымытой посуде.
— А вот и моя Мэри, — встречал ее старик Гарсиа в тесной прихожей у входной двери.
Бедный старик так плохо говорил, что договаривался порой до фраз наподобие «Как дала?» или «А не пора ли нашей Мэри подыхать?», хотя у него и в мыслях не было ее обидеть. Напротив, он часто, бывало, пытался ободрить ее, по-отечески оглаживая ее бедра и зад или задумчиво массируя ладонями ее грудь. Он делал это спокойно и умиротворенно, довольно причмокивая, а Мэри каждый раз ласково ему улыбалась перед тем, как побежать дальше, в низкий зал кафе.
Старая миссис Гарсиа обычно уже трудилась за стойкой, а томный Антонио неизменно клевал носом или уже крепко спал в каком-нибудь темном закутке, куда он заблаговременно забился. Порой он засыпал на придвинутых друг к другу стульях или бесстыдно растягивался, как ребенок, прямо на одном из задних столов. Сегодня он стоял, сгорбившись над духовкой, и тер кулаками заспанное лицо. Взглянув на нее, он лукаво улыбнулся. Мэри никак не могла уразуметь, почему мистеру Гарсиа и юному Антонио так нравится смотреть на нее. Им было так отрадно на нее смотреть, что они были готовы созерцать ее даже в уборной. Для этого в стене была проделана крошечная дырочка, которую они оба с энтузиазмом использовали. Мэри не понимала, отчего им нравится наблюдать за нею даже в такие, в общем-то, неприятные и прискорбные минутки. Однажды, во время очередного дружеского визита, она приветливо поздоровалась с ними и назвала их по имени. После этого дозор был внезапно снят. С того самого момента они потеряли к ней всяческий интерес и уже ни в какую не хотели на нее смотреть. Постепенно они все же смягчились и понемножку опять начали на нее поглядывать.
— Эй, Мэри , puta tonta — vente a cocina, eh! [9] — вопила колоритная миссис Гарсиа, деловитая, как всегда, и Мэри поспешно устремлялась дальше.
Затем она проскальзывала в разболтанные вращающиеся двери на свое рабочее место. Там ее уже поджидали — Алан, съежившись над столом в своем закутке, и Расс, в вальяжной праздности раскинувшийся на стуле возле раковины.
— Доброе утро, Мэри, — произносил Алан и отклонялся назад, украдкой разглядывая ее сквозь блеклые ресницы. Он говорил ровно, стараясь удержать слова на одном уровне, как будто они ничем между собой не отличались, тая в себе их общую с Мэри тайну.
9
Прошмондовка паршивая, а ну живо на кухню! (исп.)
— Ласочка, так ее зовут, — заводил свою обычную шарманку Расс. — И понятно почему. Уж так она меня уласкала-затаскала прошлой ночью. «Джина-а, — это я ей, — Может, хорош уже, а? Смилостивись над нами. В три часа как штык должон быть на Парк - лейн. Данауэй та еще сучка [10] ». Но она и не думала униматься. Не из таковских будет. Не тронь меня, Мэри! Не сейчас!
Когда часы били восемь, Расс соскальзывал со стула и спускался в святая святых заведения, в опаляющий ужас духовок и микроволновых печей. Старик Гарсиа просовывал голову в окошко и выкрикивал первые заказы. Мэри переносила скользкие тарелки со стойки Расса на поднос к мистеру Гарсии, взамен доставляя новые груды грязной посуды к поджидавшей ее раковине. Насупленный Гарсиа расхаживал туда-сюда по кафе в нарастающем шуме. Время от времени он шамкал: «Мэри, тост с беконом — принеси-ка», «Эй, Мэри, бифштекс с салатом» или «Неси живо паточный крем». И Мэри бежала и приносила все эти заказы, оглаживая на ходу передник и поправляя прическу, прежде чем окунуться в жгучий свет шумного зала. Почти все рабочее время она проводила у раковины, смывая с тарелок кровавые останки пищи. После завтрака гомон и суета стихали до самого полудня. Расс оставлял свою жаровню, чтобы помочь ей вытирать посуду. А после двухчасовой обеденной суматохи даже Алан оставлял свои блокноты, скрепки и папки и, засучив рукава, вставал рядом с Мэри. Это был апофеоз ее рабочего дня, когда они стояли у раковины втроем. Вокруг сновали общительные мушки.
10
Речь о кинозвездах Джине Лоллобриджиде (р. 1927) и Фэй Данауэй (р. 1941).
— Сраная мухота… блиннн… — зудел Расс, отскакивая от раковины и бестолково размахивая в воздухе руками. — Вот в чем их гребаный смысл, хотел бы я знать?
Мэри, познакомившейся с ними и некоторых уже узнававшей, мухи не досаждали. Она прекрасно понимала, в чем их смысл и предназначение.
С какой готовностью мир распахнулся и впустил ее в свои объятия! Главная отличительная черта жизни и впрямь состояла в ее необычайном изобилии: ее было несказанно много, но при этом всегда оставалось свободное место. Отверженные девушки из приюта, даже те, у которых была работа или мужчины, изводились в тисках скуки. Они твердили, что жизнь скучна сама по себе, что она пуста и мертвенна. Хотя ведь на самом-то деле ужас заключался совсем в другом — в опасности свихнуться при мысли о том, сколько всякой всячины вмещает жизнь.