Другие времена

Мин Евгений Миронович

— Всякий муж знает, что продуктовые точки закрываются в семь, — популярно объяснила Катя.

Магазин «Молоко» был набит, как метро в часы пик. Двигаясь вместе с очередью, я тревожно смотрел на минутную стрелку часов, приближавшуюся к семи.

— Гражданин, чего вам? — спросила меня продавщица.

— Бутылку кефиру, — почему-то стыдливо сказал я.

— Может, еще ветчинки?.. Вообще-то у нас не бывает. А сегодня для плана выкинули. Здесь по двести грамм.

— Давайте.

И она написала на пакетике «74 коп.».

— Что брали? — спросила кассирша, не глядя

на продукты.

— Кефир и сто граммов ветчины, — сказал я.

До сих пор не могу понять, почему я сказал сто граммов вместо двухсот. Может быть, я назвал цифру, более привычную мне.

Дома, положив продукты в холодильник, прокричав: «Катя, я купил еще сто граммов ветчины», я бросился в спальню и включил телевизор. Люди «Свенсона» носились по полю, как мустанги, наши ребята бегали трусцой. Комментатор, сохраняя железное спокойствие, объяснял это техническим маневром тренера.

В столовой прозвучал голос Кати:

— Толя, иди сюда!

Голос был непререкаем, и я не мог ослушаться.

— Катя, — взмолился я, входя в столовую. — Разве нельзя было немного подождать?

— Что ты купил, Анатолий? — выговаривая каждую букву, спросила она.

— Кефир для нашего малютки и сто граммов ветчины для тебя. Ты ведь любишь...

— Сто грамм? А почему на пакете написано «74 коп.»?

— Может быть, она подорожала?

— Подорожала? — возмутилась Катя. — Слава богу, мы живем не в Англии или ФРГ.

— Да, конечно, — пробормотал я, стыдясь своей политической неграмотности. — Но как же это случилось?

Катя недоуменно смотрела на меня. Мучительно перебрав в памяти все, что произошло со мной в магазине, я закричал:

— Катя, это ужасно! Я по ошибке сказал «сто граммов», а кассирша не поглядела и выбила чек, получив с меня вместо семидесяти четырех тридцать семь копеек.

— Милый, — улыбнулась Катя, — вот к чему приводит твоя рассеянность.

— Это не рассеянность!.. Это преступление!.. Сейчас же побегу туда.

— Сейчас поздно. Магазин закрыт. Пойдешь завтра.

— Нет! Только сейчас! Может, она подсчитывает кассу. Может быть, там ревизия. Ее могут лишить премии, отдать под суд.

— Глупенький! Тридцать семь копеек не деньги. В конце концов, она уплатит за тебя из своих.

— Из своих!.. Считаешь меня бесчестным человеком? Ни за что!

И, не обращая внимания на руководящие жесты жены, я выскочил на улицу.

Катя, как всегда, оказалась права. Магазин был тих и безлюден и казался мне стадионом, где только что кончилась жаркая игра. Постояв у чисто вымытых витрин, посмотрев на стройные ряды кефирных бутылок в зеленых, как у пограничников, шапочках, я поплелся домой.

Увидев мое потерянное лицо, Катя обеспокоилась:

— Что с тобой?

— Все погибло. Магазин закрыт. Ее нет.

— Подумаешь, какая чепуха! Ну можно ли так трагически относиться к подобным глупостям? Не понимаю, откуда это у тебя?

— Не знаю, — сказал я. — Пожалуй, это чисто семейное. Дед мой жил в маленьком городе. Как-то, возвращаясь домой, он нашел в пыли старую подкову. Бабка сказала, что это к счастью и надо прибить ее к порогу. «Нет, — сердито сморщился дед, — я не

могу присвоить чужую собственность». На другой день он дал объявление в газету и начал ждать. Прошла неделя, вторая, никто не явился. Тогда дед стал обходить хозяев конных дворов. Все отказывались и обзывали деда жеребячьими словами. До конца жизни дед мучился с этой подковой, повторяя: «Есть же кто-то на свете, кто считает меня вором!» Двоюродная сестра, племянница моего отца, взяла почитать увлекательную книгу у подруги. Та, забыв об этом, уехала с мужем-майором. Сестра расстроилась, немедленно написала подруге, можно ли ей выслать по почте редкую книгу и не пропадет ли она в дороге. Подруга в это время отбыла со своим майором в другой гарнизон. Много лет продолжалась эта история, сестра высохла, поседела, не вышла замуж, но все-таки вернула книгу. Дядя со стороны матери...

— Довольно, — остановила меня Катя. — Я всегда знала, что ваша семья со странностями. Возьми себя в руки, иди посмотри своего «Гладиатора». Кажется, он забил мяч.

— Плевал я на «Гладиатора»! — кощунственно закричал я. — Плевал на футбол!..

— Толик!— ужаснулась Катя. — Ты плюешь на футбол, ты болен! Это что-то мозговое.

— Я здоров! — кричал я. — Здоров, но я хочу быть честным человеком.

— Это болезнь, болезнь, — повторила Катя.

Температура у меня оказалась всего тридцать шесть и восемь, но Катя напоила меня чаем с малиновым вареньем, уложила спать и дала снотворное.

Утром на работе никто не узнавал меня. Желтый, с изжеванным лицом, я уселся за стол, стремясь делом отвлечься от мрачных мыслей.

Чуткие сослуживцы расспрашивали меня:

— Что с вами, Анатолий Николаевич?

— Не больны ли вы?

— Похоже на корь во взрослом возрасте.

Сначала я отмалчивался, но грех требовал покаяния, и я рассказал всю правду нашему здоровому коллективу. Завязалась дискуссия.

— Ветчина! — плотоядно вздрогнула конструктор Мария Адамовна. — Это просто чудо! Почему вы не позвонили мне из магазина?

Я промолчал, а Мария Адамовна, прошипев: «Эгоист-индивидуалист», гордо подняла голову, показывая свою хорошо сохранившуюся предпенсионную шею.

— Крепко ты обдул старуху, — засмеялся Погарский. — На тридцать семь копеек!

— Дело не в копейках, а в морали, — сказал я.

Аркадий Павлович растянул губы в иронической улыбке:

— Мораль, котик, слово иностранное, на наш язык переводится с трудом.

Бухгалтер Павликов просил меня не беспокоиться, потому что тридцать семь копеек, так сказать, неучитываемая сумма.

— Каждой копейке в хозяйстве место, — наставительно сказала уборщица тетя Даша.

С трудом высидев рабочий день, я отправился в магазин «Молоко». На месте вчерашней кассирши сидела девушка со старательно непричесанными волосами.

— Извините, — сказал я. — Мне бы нужно ту, которая вчера здесь сидела.

— У ей отгул на три дня, — ответила принципиальная противница расчески и ножниц.

— Но мне нужно, совершенно необходимо... Дело сугубо личное.

С любопытством оценивая мой рост и ширину плеч, лохматое существо сказало воркующим голосом: