Другое имя. Септология I-II
Шрифт:
Но почему ты тогда говоришь мне: добро пожаловать? – говорю я
А почему нет? – говорит Аслейк
Что в этом худого? – говорит он
Разве не так надо говорить? – говорит он
Разве не так положено? – говорит он
Так говорят хозяева усадьбы, им положено говорить: добро пожаловать, говорю я
а ведь у меня и правда есть усадьба, хотя это всего-навсего старый дом, пригорки, немного заболоченной земли да верещатника и несколько невысоких сосен вокруг
Ишь ты, усадьба, говорит Аслейк
Во всяком случае, это дом, мой дом, говорю я
Ну да, твой, говорит Аслейк
Твой, кто бы возражал, говорит он
Ясное дело, говорит он
В известном смысле, говорю я
и мы оба умолкаем, а потом Аслейк говорит, что дом, конечно, мой, чей же еще, хотя я и не родился в этом доме и не вырос, он все равно мой, никто этого не оспорит, хотя он хорошо помнит старую Алису, которая жила тут в свое время, говорит он
Понятно, говорю я
и снова молчание
Хорошая была женщина,
В самом деле хорошая, говорит он
и опять молчание, а потом я говорю, что в ее честь и назвали мою жену, Алес, и, может, поэтому старуха Алиса и завещала Алес свой дом
Знаю, говорит Аслейк
Однако ж и других наследников не было, муж-то ейный давно помер, да и брат, отец Алес, тоже, говорит он
и опять молчание, а потом Аслейк говорит, что помнит даже родителей старухи Алисы, хоть и смутно, он, мол, и сам состарился, но помнит их уже стариками, по давним временам, и хозяйство у них было махонькое, отец-то, старый гриб, вроде в тираж вышел, но все ж таки на старости лет плавал в Вик, в Магазин, спускался к морю, на больных-то ногах, и плыл на весельной лодке в Магазин, а это куда как неплохо для старого да хворого мужика, говорит Аслейк
Да, говорю я
Вдвоем они жили, старики, говорит Аслейк
Конечно, поездка тяжелая, на износ, в его-то годы, но кто еще привезет домой провизию? и все прочее? – говорит он
Не было у него другого выхода, говорит он
и опять наступает молчание, тишина
Н-да, это я помню, помолчав, говорит Аслейк
И автомобилей в здешних краях тогда не было, знаешь ли, что-то вроде дороги построили, да только в поселке, меж домов в поселке, а из поселка никакой дороги не было, нет, говорит он
и продолжает, что, мол, уже совсем взрослым был, когда к ним провели дорогу, это он хорошо помнит, и старики в поселке, в особенности богомольные, считали, что лучше бы дорогу вовсе не строили, ведь какие только грехи да скверна всякая не хлынут в поселки, приехать-то сможет кто угодно? вот так судили-рядили иные из них, стало быть, лучше б дорогу не строить, но ее построили, и с тех пор Дюльгья стала частью мира, и понаехали сюда такие, как я, вот к чему привела постройка дороги, так что богомольные старики, пожалуй, были-таки правы, когда говорили, что, коли проведут дорогу, понаедет сюда всякий-разный народ и, как знать, не надумает ли кто из них тут поселиться, говорит Аслейк, и я думаю, что с Аслейком всегда так, всегда, не переделаешь его: начнет толковать про одно, потом про другое, лишь бы молоть языком, без остановки, наверно, все дело в том, что он много времени проводит в одиночестве и не с кем ему словом перемолвиться, вот и прорывает его иной раз, а уж тогда он знай болтает без остановки, взахлеб, обо всем вперемешку, о прошлом, будущем и настоящем, и все это я уже слыхал, сколько раз, думаю я
Ты-то плохо помнишь, говорит он
Я плохо помню? – говорю я
и непонятно мне, с какой стати он вдруг завел речь об этом, будто больше не о чем сейчас говорить, кроме как о моей памяти, ни с того ни с сего Аслейк объявляет, что память у меня плохая, нет, непонятно мне, как я его терплю, год за годом, и как я вообще живу здесь, в этом заброшенном, богом забытом месте, где почти что никто по своей воле жить не хочет, думаю я, а Аслейк говорит, что, кстати сказать, вообще-то хозяин этого дома не я, неужто я не помню, что говорил? ну, в тот раз, когда сказал, что если он сумеет сдвинуть лодку, то мой дом будет его?
Да мало ли что просто говорится, говорю я
Просто говорится, повторяет Аслейк
Так я сумел сдвинуть лодку или не сумел? – спрашивает он
С моей помощью сумел, говорю я
С твоей помощью! – говорит он
Да, с моей помощью! – говорю я
Я сдвинул лодку в одиночку, говорит он
Нет, лодка стояла как вкопанная, пока я тоже не поднажал, говорю я
Значит, так и будешь отпираться от своего обещания, говорит он
Не собираюсь я ни от чего отпираться, потому что не вру, это чистая правда, говорю я
Чистая правда, значит, говорит он
Эвон как, чистая правда, говорит он
Да, это правда, говорю я
и разом наступает тишина, мы оба молчим, стоим некоторое время, не говоря ни слова
День нынче выдался спокойный, погожий, говорит Аслейк
Да, говорю я
Поутру на море был полный штиль, но после полудня поднялся легкий ветерок, так завсегда бывает, говорит он
Да и чего другого ожидать-то, уже поздняя осень, ну и хорошо, адвент вскорости, тут впору пожалуй что шторма ждать, а не штиля, говорит он
а потом, что долго, поди, ждать не придется, оглянуться не успеешь, как нагрянет первый в нынешнем году шторм, удивительно, что до сих пор не нагрянул, говорит он, и мы опять стоим, не говоря ни слова
В Бергене-то все как обычно? – говорит он
Да, говорю я
и опять тишина
Хорошо иной раз прокатиться в город, говорю я
Да, наверно, говорит Аслейк
а я думаю, что надо бы спросить его, когда он последний раз был в Бергене, но я столько раз уже задавал этот вопрос, и он всегда слегка смущается, юлит, мотает головой, ведь на самом деле вряд ли вообще бывал в Бергене, разве что раз-другой давным-давно, так что лучше не спрашивать, по крайней мере сейчас, не к месту это, думаю я, и мы всё стоим и не говорим ни слова
Я доволен, что могу рыбачить, коротать дни за рыбалкой, говорит Аслейк
А я коротаю дни на свой лад, говорю я
Ну да, картины малюешь, говорит он
Да, верно, говорю я
Цельный день малюешь, говорит он
а я думаю, что все, что Аслейк сейчас говорит, он часто говорил раньше, повторял снова и снова, раз за разом, но ведь я и сам говорил одно и то же, снова и снова, раз за разом спрашивал Аслейка, поймал ли он нынче что-нибудь, и он раз за разом отвечал, что в сетях было пусто, или говорил, что едва поднял сети на борт, или что поймал всего ничего, говорил что-нибудь в таком роде, а когда я порой показываю ему готовую картину, он может сказать что-нибудь, а может и промолчать, но странное дело, в его словах, если он что-нибудь говорит, всегда кроется что-то на удивление разумное, он всегда видит то, чего я сам не замечал, и эти наши дурацкие мелкие стычки, словно чтобы найти о чем поговорить, мы постоянно спорим буквально из-за всего, из-за самых что ни на есть пустяков, думаю я и слышу, как Аслейк сызнова, бог весть в который раз, спрашивает, как это я пишу картины, неужто не надоедает мне без конца малевать, я же почитай что всю жизнь пишу-малюю, так неужто не надоело? нет, не может он взять это в толк, сам-то никогда не умел нарисовать даже самой простой вещи, дома красил, это верно, но на большее никогда не отваживался, дома красить да лодки смолить он умеет, тут он мастер, ничего не скажешь, но красить дома и смолить лодки – это же совсем другое дело, картинам не чета, говорит он, и я, как обычно, говорю, что сам не знаю, зачем пишу картины, в общем-то чтобы на пропитание заработать, говорю я, а Аслейк говорит, что рисовать я начал еще мальчонкой, и мне понятно, он хочет, чтобы я рассказал, как в школе не ладил с арифметикой и потому, вместо того чтобы решать в тетрадке примеры, сидел и рисовал, рисовал Учителя, и соседа по парте, и всех остальных в классе, рисовал одного за другим, а зачем я это делал? затем что у меня получалось! вот так все просто! я рисовал потому, что цифры ничего мне не говорили, а рисунки у меня получались ловко, я, конечно, умел складывать, плюсовать, умел вычитать, с этим моя голова справлялась, если числа были не слишком большие и диковинные, но вот умножения и деления, процентов и прочего я совершенно не понимал, однако понимал разницу между большими и малыми числами, понимал, как их складывать и вычитать, с этим я справился, на всю жизнь, но в остальном, в остальном я ничегошеньки не понимал, ничегошеньки! не укладывалось это у меня в голове, бедняга Учитель старался изо всех сил, был само терпение, правда-правда, снова и снова пытался объяснить мне умножение, говорил, что если я не понимаю, то должен понять, все должны научиться умножать, говорил он, чтобы преуспеть в жизни, надо это уметь, говорил, что если два умножить на два, то получится четыре, говорил он, два плюс два – четыре, говорил он, а я говорил, что это мне понятно, а он говорил, что два плюс два равно четырем и дважды два равно четырем, ну а если семь умножить на семь, сколько получится? – спрашивал Учитель и объяснял, что можно к семи прибавить семь, потом прибавить еще семь и еще, всего семь раз, я так и делал, но сумма всегда получалась неправильная, всегда, а результат – сколько будет семью семь – нужно было просто заучить наизусть, но у меня не получалось, я даже не мог представить себе семь, умноженное на семь, как картинку, картинки-то я вижу мигом, даже это оказалось невозможно, я до сих пор не знаю, сколько будет семью семь, и так и не понял, почему результат всегда получался неправильный, цифра хоть раз вроде как смещалась, и выходило чуть больше или чуть меньше, не мог я это усвоить, потому и рисовал, ведь рисунки у меня получались, я мог нарисовать кого угодно, либо только лицо, либо всю фигуру в движении, так или этак, и больше всего мне нравилось рисовать движение, что-нибудь или кого-нибудь в движении, вроде как в общих чертах, да, думаю я, понять трудно, я и сам не понимаю, не понимаю, почему мне это нравилось, не понимаю, почему или как у меня это получалось, я много думал об этом, но так ни до чего и не додумался, но знаю, Аслейк хочет, чтобы я рассказал об этом еще раз, любит он слушать, как я рассказываю, что не мог выучиться считать, зато умел рисовать, никто в классе не умел рисовать так, как я, попросту никто, но я чувствую, что неохота мне рассказывать Аслейку об этом еще раз, да вообще-то и не верится, что ему сейчас охота слушать, он всего-навсего хочет поговорить, о чем угодно, ничего нового мы сообщить друг другу не можем, ведь столько лет уже знакомы и так часто разговаривали, что, пожалуй, все не раз обсудили, а потому я только говорю, что не знаю, почему пишу картины, не знаю, зачем занимался этим с самого детства, и думаю, что как-нибудь позднее все-таки еще раз расскажу ему, как рисовал в арифметической тетрадке, вместо того чтобы решать примеры, но не сейчас, и тогда Аслейк скажет, что в школе вообще ни в чем не успевал, ни в счете, ни в чтении, ни в письме, ни тем более в рисовании, но вообще-то, скажет он, не потому, что не мог все это усвоить, все-все, а потому, что боялся учителя, от страха перед учителем ничегошеньки не соображал, как бы весь цепенел, и ни одной мысли в голове не было, он только смотрел на учителя в полном оцепенении и ничего не соображал, вот так он скажет, всегда ведь так говорит, думаю я, а вслух говорю, что, пожалуй, пишу картины по той же причине, по какой он рыбачит