Другое притяжение

От толчка я свалился на четыре точки, но не удержался, повалился плечом на асфальт и проехался по нему щекой.

– Что же вы стоите на пути у высоких чувств, молодой человек? – послышалось сверху, и я почувствовал, как кто-то меня тормошит.

Я опёрся о какой-то столбик, поднялся на карачки, затем, поддерживаемый под локоть, сумел встать. От яркого дневного света глаза крошились и болели.

– Вы в порядке?

Это был благообразный старичок вроде профессора: в бархатном пиджачке, гладко выбритый

– А я знаю? – Передо мной всё плыло. Предметы, дома, люди – всё стремилось улететь вверх или пуститься в бег по кругу. Как тот, что меня толкнул. Пацан ещё, юнец, лет двадцати, а то и моложе, сверкнув подошвами, свечкой взмыл с земли и исчез в раскрытом настежь окне пятого этажа. Только занавеска колыхнулась. Я сглотнул, сдерживая тошноту.

– Он же кричал, – произнёс профессор, поправляя в нагрудном кармане смявшийся платочек. – Когда влюблённого юношу тянет к объекту его чувств, все стараются отойти с дороги.

– А я слышал? – Моргнув, я начал крениться, подгребая ногами, в кусты около тротуара.

Старичок поцокал языком:

– Быть может, врача?

– Я в порядке!

Он изучил меня поверх очков.

– Если с вами всё в порядке, отчего ж вы не тянетесь по делам? – В тараканьих его глазках зажглось подозрение. – Мне кажется, что не всё так хорошо, как вам кажется…

– Слышь, старый, отвяжись? Не надо врача! Лучше скажи, чё тут вообще происходит?

– Если вы неважно себя чувствуете, почему не тянетесь в больницу? – Он опустил взгляд, внимательно осмотрел мою обувь.

Я тоже взглянул на ноги. Колени были испачканы, я их отряхнул.

– Так-так… – протянул профессор, потёр друг о друга пальцы и полез в карман за платком. – Да вы стоите на земле! Давно с Луны свалились?

А вот он на земле не стоял: завис в воздухе в нескольких сантиметрах над ней.

Пока я пялился на него, профессор схватил меня за плечо и закричал фальцетом:

– Милиция! Тут слунысвалившийся! Держите его!

Он вцепился сухонькими когтями в ткань моей рубашки, но я вырвался. Развернувшись, прыгнул в кусты и ломанулся по газону прочь. Я мчался не разбирая дороги, перепрыгивая через живую изгородь и скамейки. На середине сквера оглянулся. Из потока прохожих выбрались двое в синей форме. Они направились в мою сторону, плавно перемещаясь по воздуху.

Двигалась милиция быстрее меня, это я понял, оглянувшись повторно. Я ещё нёсся по дорожке, ведущей к обсаженной низкими липами аллее, а менты уже достигли середины сквера.

Из кустов высунулся всклокоченный седой бомж, заросший так, что не видно было лица, – одни глазки, похожие на черносливины, да красный широкий нос. Я налетел на его нереально огромные кеды и растянулся во весь рост. Но немедленно поднялся, прихрамывая, побежал дальше.

– Шо таке? – заспанным сиплым голосом спросил он вслед.

Сзади засвистели.

Бомж вскочил, подобрал полы грязного зелёного пальто, приподнялся на цыпочках, подпрыгнул – задники его обуви загорелись, из них повалил сизый дым, – и бомж помчался вперёд, обгоняя меня. Я трусил за ним, а с тыла неумолимо приближалась милиция. Я чувствовал спиной их присутствие и наподдал.

– Шо тормозишь-та? – Бомж обернулся, сделал нелепый прыжок в воздухе, сменив направление, и рванул нам навстречу.

Милиционеры прибавили ходу. Старик в рваных трениках с отвисшими коленками пёр прямо на меня. Милиция поднажала, до меня им оставалась какая-то пара метров.

– Шо встал, вперёд! – просипел бомж, выставляя левую ногу. Из безразмерных кедов посыпались искры, запахло палёным.

Он крутанулся, дёрнул меня за шкирку – и потащил. Тело оторвалось от земли, повлеклось по воздуху, как надутый гелием шар.

– Ща мы им покажем, эх-мы! – сдавленно прохрипел бомж, приседая. Он катился над асфальтом в своих кедах, как лыжник с заснеженной горы. Из задников клубами шёл дым, с шипением вырывались струи огня. И мы неслись вперёд, по аллее, милиционеры свистели, прохожие останавливались, оглядываясь нам вслед, кричали, махали руками, но мы свернули за угол, пролетели ещё две улицы, сбив старушку, которая пыталась зацепить нас клюкой, и начали петлять по городу, уходя от погони.

В телевизоре пела давно забытая группа «Мираж». Мелькающий сполохами красного и жёлтого экран скупо освещал край дивана и стола, спинку стула. Остальная комната тонула в тенях и пыли. И в этой темноте шевелилась, вздыхая, тяжёлая туша тоски.

Болела голова. Во рту пересохло. Давно и безнадёжно хотелось пить, но Санёк боялся встать: тоска притаилась, поджидая, готовясь вонзить острые зубы в его ноги. Поэтому он продолжал смотреть в экран, где кривлялась певица, открывая и закрывая маленький ярко накрашенный рот.

Однако в какой-то момент жажда и нужда пересилили страх. Санёк нащупал провод от торшера, нажал выключатель. Тусклый жёлтый свет разлился над полом, вырвав у темноты круг паркета, тапочки и батарею пустых бутылок вдоль стены.

На кухне от забытой на полу горбушки во все стороны порскнули тараканы. Они торопливо бежали к плинтусу, заползали под шкаф и мойку. В пятнах жира и кетчупа на не убранных после ужина тарелках застряла муха.

Санёк хлебнул воды из фарфорового кувшина, постоял, держась за шкаф. Его качало: вчера они немного посидели, Санёк потом дрых до вечера, но всё равно ощущал слабость в членах и лёгкое головокружение.

Он открыл холодильник – новый, большой, неуместный посреди старой коммунальной кухни.

Холодильник был не его, но Санёк об этом даже не помнил. Он выгреб из пластикового контейнера горсть квашеной капусты, отправил в рот, пожевал вяло. Пряди соленья полетели на пол. Под холодильником шевелились усы.

Кто-то прошмыгнул на кухню. Санёк краем глаза уловил движение.

– Пошли вон! – взревел он, падая на стул возле телефона. Ему было плохо.

Жена брата сунулась в холодильник, что-то взяла там и поспешно вышла. Санёк мучился похмельем. Он со второго раза взял трубку, подпёр голову кулаком и задумался, тыча пальцем в диск. Затем решился.