Другое тело
Шрифт:
— Я знаю, кто убил гондольера и почему.
— Думаешь, из-за бокала? — к изумлению Захарии, спросила Анна. — Не знаю… не уверена. Бокал принадлежал Джеремии. Он купил его у Себастьяна и заплатил ему ровно столько, сколько тот потребовал, но Себастьян не отдал ему бокал и начал шантажировать, грозя отдать бокал кому-то другому, если Джеремия не добавит денег. И таким образом постоянно тянул деньги из маэстро. Тот был в отчаянии. Бокал был ему дороже любых денег. Он был бесценен и в то же время почти ничего не стоил.
Как и мой новый каменный перстень, подумал Захария и отправился к себе в комнату.
Уже в дверях он услышал за спиной голос Анны:
— Все это не важно. Единственная загадка — это почему и как умер Джеремия. Вот о чем стоит подумать сегодня вечером… Хотя сдается мне, я знаю, как умер мой маэстро.
Захария подошел к окну, которое из его шкафа
atto'tseuq ehc ero'uqnic ertlo uip rei
Потом собрал стеклянные осколки и выбросил их в канал. Вернулся к себе в постель, забыв погасить свечу. Погружаясь в сон, он почувствовал, что допустил какую-то ошибку. Такие озарения часто бывают в промежутке между явью и сном. И он понял. Но изменить что-нибудь было уже невозможно. Все, что осталось от бокала, покоилось на дне канала Чудес. Гондольер говорил ему, что стих нужно читать не заглядывая в бокал, а иначе. Но как иначе? Он ломал себе голову, и вдруг его осенило. Может быть, он сумеет все исправить, хотя бокал безвозвратно утрачен. В его распоряжении есть записанный стих, о котором гондольер сказал, что читать его следует иначе, а это означает — глядя на внешнюю сторону бокала. Он встал и поднес клочок бумаги с переписанным со дна бокала стихом к зеркальцу на ручке своего колокольчика. Так буквы предстали перед ним в обратной последовательности. Прочитанные по-новому, они звучали так:
ier piu oltre cinqu'ore che quest'otta
Теперь слова что-то значили, они были итальянскими, но их смысл оставался Захарии непонятным.
Наутро Захария обнаружил, что в светильнике осталось еще много масла, и это означало, что ночью он не горел. Кто-то, кто не забывал ни о чем, что творится в зеленом доме, незаметно зашел в комнату к Захарии и вовремя задул фитиль.
4. Дьявольские трели
— Знаете ли вы, дорогой кир Сакариас, сколько на нашем белом свете имеется видов писателей? Не знаете? Разумеется, не знаете, ведь вы же и сами писатель. Poli kalo! [3] Но я, слава Богу на небесах и святому Иоанну Хризостомо, не писатель, а издатель, и я знаю. Я не могу этого не знать. Два вида. Вы меня слышите? Всего два вида. Одни чувствуют вкус читателей и угождают ему, не заботясь о том, какими будут их книги. Вторые хотят изменить мир и литературу и делают это без оглядки на читательский вкус и интересы своего издателя. Э-э, наш дорогой господин консул Юлинац не таков, другая порода. Его обожает русский императорский двор, но поэтому к нему неблагосклонна венская цензура, дорогой мой господин. Знаете ли вы, что это значит? Не знаете? Это значит, что мы не получили разрешения на его книгу с трудным названием, в которой описана сербская история. Венская цензура не позволила печатать книгу Юлинца и потребовала изменить целый авторский лист, и вы, как корректор этой книги, естественно, знаете, какие страницы, почему и как следует изменить на основе замечаний цензора. И хорошо понимаете, что последует, если мы ослушаемся. Мы не сможем продавать эту книгу на австрийском рынке вашим соплеменникам, живущим в империи сербам. А кто ее в таком случае будет покупать? Никто. Из этого следует, что мы понесем убытки и не сумеем вернуть вложенные в издание собственные деньги. То есть мои деньги. Поэтому, дорогой кир Сакариас, изымите из книги Юлинца нужные страницы и переделайте их! Причем
3
Прекрасно (греч.).
— Но, кир Теодосий, если мы так сделаем, то и майор Юлинац, и все читатели от Вены до Триеста и Москвы увидят, что мы, здесь, в Венеции, включили в книгу целый авторский лист, переделанный цензурой! Что мы напечатали главу, которую Юлинац вовсе не писал! Долили в вино воду! А коль скоро именно я являюсь у вас корректором всех сербских книг, то сразу станет ясно, кто это сделал, все поймут, что я, Захария Стефанович, испортил книгу Юлинца, что я изменил ее! Подумайте, разумно ли это?
— Рассуждать, разумно это или нет, ваша проблема, дорогой кир Сакариас, ваша проблема, но, к сожалению, мои деньги!
При этих словах улыбка упала с лица кира Теодосия, как отклеившиеся усы, и он повернулся спиной к своему корректору славяно-сербских изданий. Тому не оставалось ничего другого, кроме как отправиться домой с каким-то давно забытым выражением глаз и опальными страницами книги Юлинца, которые ему, хочешь не хочешь, предстояло переделать.
Вокруг цвела июньская Венеция, солнце сверкало в воде канала Сан-Джованни-Хризостомо, но, несмотря на все это, Захария чувствовал, что все его волосы на голове выщипаны, как трава на пастбище, а борода выкошена. Он шел куда глаза глядят, как вдруг его остановил мужчина, по которому сразу было видно, что он жандарм. Оказывается, он сопровождал его от самой типографии Теодосия и вот теперь окликнул, официально представился и сказал, что должен передать ему предписание.
— Какое предписание? — испугался Захария.
— Вам следует завтра, рано утром, явиться для беседы в здание Буссолы.
— С кем? — задал Захария нелепый вопрос и получил краткий ответ:
— Узнаете на месте. И не опаздывайте, у нас этого не любят…
Ошеломленный, Захария, чтобы прийти в себя и подумать, зашел в корчму и спросил стакан мальвазии. После похорон маэстро Джеремии Анна редко появлялась в зеленом доме, она носила черные кружева и выглядела очень подавленной. Казалось, она чего-то ждет. А он возился в типографии со своими корректурами, а теперь над ним висела еще и венская цензура и венецианские жандармы. От него требовали пожертвовать честью ради куска хлеба. За этими мрачными мыслями его застала Забетта, которая, проходя мимо корчмы со своим кремонским инструментом работы Амати в футляре, заметила его, вошла и уселась рядом, помахивая у него под носом своим ароматным веером.
— Что с вами случилось, дорогой синьор Сакариас? — удивилась она его виду. — На вас лица нет!
В ответ Захария подробно рассказал ей о своих бедах. Начиная с отвратительного завтрака на прогорклом масле, неприятностей с властями, цензорами, авторами двух видов и заканчивая греческой типографией в Венеции, издающей книги для сербов.
— Давайте разберемся, — сказала она сочувственно. — Нужно наметить последовательность ходов. Из всех зол самое худшее — Буссола.
— Правда? А что это такое, Буссола?
— Там находится венецианская инквизиция. Там же сидят и трое наследников Совета Десяти, там же и канцелярия государственного инквизитора. Оттуда можно прямиком попасть в камеру под свинцом, а потом и на мост Вздохов.
— Вы меня пугаете. Что за камера под свинцом?
— Это «пьомби», венецианская тюрьма под свинцовой крышей Дворца дожей… Но не надо сразу представлять себе самое худшее. В настоящее время Венеция очень слаба, и в этом ваша сила. Я думаю, мы долго не продержимся. Смотрите сами: тюрьмы почти пусты, венецианский флот стоит на острове Корфу и, судя по всему, останется там навсегда, потому что у республики нет денег, чтобы вернуть его обратно… Мы становимся все беднее, мы утомлены, и нас ждут несчастья. Республика Святого Марка больна, она угасает. Ее конец близок.
— Откуда вы это знаете?
— Знаю, дорогой мой скьявоне, потому что и сама я больна. Останутся только музыка, картины и церкви… И гондолы! Они вечны, потому что попали к нам из Египта. Короче говоря, печальная история, в которой для вас нет ни места, ни времени, так что можете спать спокойно и завтра спокойно отправляться туда, куда вас вызвали. Венецианская инквизиция давно уже не та, что раньше. В настоящий момент власти заняты запрещением азартных игр, решение должно быть принято на днях… Вторая ваша забота — книга. Давайте прикинем, что здесь можно сделать. Как вы предполагаете из этого выкрутиться?