Другой Хайям

Хайям Омар

Смерть и любовь

Думая, что мы чем-то владеем, собственной жизнью или чем бы то ни было в этом мире, мы обрекаем себя на разочарование. Мы преследуем образ счастья, а не то, что его создает; прельщенные отражением в зеркале, хватаемся за зеркало, упуская из виду то, что в нем отражается. Мы каким-то образом знаем об этом самообмане, но беспокойство, страхи и жадность не позволяют осознать его механизм, в результате чего возрастает неудовлетворенность, которая еще больше увеличивает нашу приверженность вторичному.

Изменчивость мира, коварство судьбы и недолговечность человеческой жизни Хайям не склонен считать поводами для пессимизма, более того, он видит в них основание для развития постоянной осознанности. Таким образом, они могут немало способствовать поиску истинной, непреходящей реальности бытия.

₅₁

Сей жизни караван уходит в неизвестность, следов его не сохранят пески.Что зря оплакивать друзей и думать о грядущем, мой Саки?Ты лучше радостный текущий миг лови — через мгновение его не станет.Налей еще вина и чашу подними — пройдет и эта ночь, и в Лету канет. [37]

37

Умение «схватить миг» или «поймать мгновение» отражено в древнем суфийском кодексе («Одиннадцать правил (или секретов) ордена Накшбанди») как пауза сердца и пауза времени. Человек приобретает этот навык, развивая осознанность и самонаблюдение.

Стремясь осуществить прорыв к реальности, постичь истину, превосходящую все человеческие догадки о ней, суфий освобождается от предубеждений и ментальных конструкций, создаваемых эго для самоутверждения. Ему необходимо также избавиться от виртуальных якорей – эмоциональных привязок в виде сожалений о прошлом или упований на будущее. Они удерживают человека на месте, препятствуя свободному плаванию. Преодолев все эти преграды, превзойдя самость, претерпев смерть – процесс трансформации сознания – суфий становится способным увидеть истину глазами самой истины. Пророк Мухаммад по этому поводу сказал: «Умри до своей смерти».

Достичь этого рубежа, перейти его и затем возродиться способен только влюбленный, потерявший себя ради любви к иному, чем он. Любовь на первом этапе окрыляет влюбленного, дарит блаженство, затем уничтожает его и, наконец, возрождает «к жизни вечной», согласно учению христианских и суфийских алхимиков. Тема смерти влюбленных была не однажды выражена в ключевых литературных произведениях Востока и Запада, самые известные из которых: «Лейла и Меджнун», «Хосров и Ширин», «Тристан и Изольда», «Ромео и Джульетта» и многие другие, удивительным образом созвучные друг другу. Метафорами смерти как трансформирующей силы пропитана мировая литература с древнейших времен.

В этом контексте весьма примечателен девяносто девятый катрен:

₉₉ Лелей меня вином, пои меня его пьянящей сутью из чаши золотой:пускай рубиновым огнем заполыхают щеки восковые.Когда же я умру, вина божественною влагой мой бренный труп омойи из лозы его родной сплети носилки гробовые.

Остановимся на нем подробнее. Вино или винное опьянение в суфийской поэзии означает состояние божественной любви, экстатического восторга, в котором искатель себя теряет, растворяясь в божественном присутствии, поэтому неудивительно, что Хайям требует вина. Но на этом он не останавливается и наказывает омыть вином его труп и сплести гробовые носилки из винной лозы. Согласно интерпретации Роберта Грейвса в предисловии к английскому переводу Рубайята, поэту хотелось бы, чтобы даже воспоминания о нем доносили до потомков опьяняющее благоухание божественной любви. Этот образ содержит и другие аллюзии, например: мистик поначалу «умерщвляет» свою плоть, чтобы очистить зеркало сердца от ржавчины плотских привязанностей. Когда эта цель достигнута и в очищенном зеркале проступает образ возлюбленной истины, энергия любви (вино) изменяет не только его сознание, но и тело, которое становится послушным инструментом преображенной личности. «Похороны» тела на носилках, сплетенных из виноградной лозы, символизируют его воскресение в новом качестве.

Духовное учение в качестве инструмента, а не объекта поклонения

Многие видят в суфизме пантеизм, язычество, колдовство, эзотерическое христианство, буддизм, учения древнегреческих и зороастрийских культов и т. д. Это связано с тем, что огромное разнообразие материалов, которые суфии используют в чисто иллюстративных целях, буквально мыслящие люди принимают за декларации суфийского учения. Именно так и рождаются ярлыки, плодящие упрощенные схемы духовных реалий. К подлинно духовным учениям они не имеют никакого отношения. Жертвой такого буквализма стала и поэзия Хайяма. Суфийский авторитет нашего времени Идрис Шах писал по этому поводу: «Фицджеральд, надо отметить, подобно многим восточным схоластам, воображал, что, так как Хайям временами описывал различные точки зрения, то он и сам был, в некотором смысле, жертвой противоречий собственного разума. Подобный взгляд, хотя он и типичен для многих академических ученых, не отличается глубиной мысли: так, некоторые люди полагают, что, излагая ту или иную позицию, человек и сам ее придерживается, а если он демонстрирует какие-то действия, то эти действия характеризуют его самого» [38] .

38

Путь суфия, глава «Омар Хайям». М., издательство Эннеагон Пресс, 2011, с. 84.

Суфии не создают доктрин, претендующих на «истинное» описание неописуемой реальности. Для объяснения некоторых существенных понятий в подходе к трансцедентному они пользуются примерами из обыденной жизни или мировой литературы. Кроме того, они считают, что сами вещи, явления и события (да и весь мир в целом) являют собой не более чем аллегорию или образы вещей и событий иного, реального мира. Этот принцип выражен в известной суфийской фразе: «Очевидное является мостом к Реальному».

₇₀ Еще до наступления времен, когда Он только стал весь космос создавать,извечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад я дерзко вознамерился познать.Тогда сказал мне мой наставник дорогой, всем сердцем истину любя,что Вечные Скрижали и Перо, и Небеса, и Ад смогу найти я лишь внутри себя.

Таким образом, суфии весьма искусно работают с человеческим сознанием через символ. Раскрытие взаимосвязи внутреннего и внешнего миров посредством аналогий и образов представляет собой особенность суфийского психологического подхода.

₇₁ Мое истерзанное тело каркасом небу послужило,а слез моих чистейшая река Джихуна русло проложила;моей страдающей душе горнилом служат адские мученья,а рай – всего одной минутой наслажденья.

Идеи и объекты интересуют суфийского искателя, прежде всего, в контексте их взаимосвязи с внутренним миром человека. Номинальный смысл учений и концепций, в котором можно увязнуть, если воспринимать их слишком прямолинейно, представляется суфию вторичным, во всяком случае, ненадежным. Любой смысл может быть выхолощен, неверно интерпретирован и превращен в оболочку совсем другого, произвольного смысла: вещи меняют свое значение в зависимости от нашего внутреннего состояния. Так, например, многие религиозные учения изначально призывали к любви, великодушию и терпимости, но со временем выродились в пропаганду ненависти, вражды и разделения среди людей. Для этого им даже не понадобилось что-либо менять в своих доктринах. Здесь опять нам могут помочь слова Руми: «Не смотри на мою внешность, бери то, что я тебе даю». Иначе говоря, оценивай любую вещь по ее реальному воздействию, а не декларативному смыслу, который является всего лишь обещанием: «Да не прельстится слух твой жадный победной дробью пустого барабана…» (тринадцатый катрен).

Кроме того, идеи, убеждения, вещи – суть инструменты, а любой инструмент теряет свою ценность и откладывается в сторону, когда исчерпывает свою функциональность. Неизменные догмы, учения и места поклонения, которым люди приписывают какой-то вечный сакральный смысл, со временем превращаются в идолов. Слишком привязываясь к внешней форме учения, мы лишаем себя возможности воспринять реальность, на которую оно указывает. Это как если бы мы уперлись взглядом в указующий палец, не догадываясь посмотреть туда, куда он направлен. Чтобы отвлечь внимание от пальца, суфии постоянно меняли внешние формулировки неизменного внутреннего учения, подчас шокируя искателей набором весьма противоречивых утверждений. С помощью такой техники они побуждали человека изменить фокус внимания и, таким образом, помогали ему освободиться от фиксации на вербальной форме, которая служит вспомогательным инструментом познания, но не целью самого познания. В результате подобных манипуляций искатель обращает взгляд внутрь себя. Следующее стихотворение может послужить тому иллюстрацией: