Другой Хайям

Хайям Омар

Суфий стремится достичь иного, неподконтрольного эго состояния осознанности (опьянения), в котором открывается целостное видение, затем – прямое восприятие и, как следствие, другой modus operandi. Эта трансформация осуществляется с помощью разрушения разных идолов эго, обретения гибкости мышления, развития особой чувствительности по отношению к тонким реалиям. В качестве инструментов, но не более того, могут использоваться состояния исступленности, экстаза или, напротив, медитативного сосредоточения, которые затем преобразуются в постоянную осознанность.

В шестьдесят пятом четверостишии Хайям противопоставляет осознанность от вина другой «осознанности», которую в массовом порядке производят в своих последователях различные идеологии:

₆₅

Все секты, семьдесят и две, скорее позабудь,питьем рассей печаль, лукавым беспокойным мыслям не дай себя надуть.Прославь алхимию вина! Всего один глоток его багровой трансмутирующей сутипока еще способен обезъядить мириады стрел тупой вражды и беспросветной жути.

Прежде всего, поэт в этом стихотворении говорит о семидесяти двух сектах, которые олицетворяют в исламе раскол, предсказанный Пророком Мухаммадом. Он предлагает презреть все их «лукавые» идейные различия и обратиться к «вину» – субстанции, наделенной алхимическими свойствами противоядия от «стрел тупой вражды и беспросветной жути». Являются ли религиозные распри источником вражды и жути или их продуктом – Хайям не сообщает, но зато очень определенно заявляет, что универсальная традиция вкушения алхимического вина, как аллегории божественной любви, не имеет ничего общего с огромным ассортиментом «духовных самогонов» местного производства.

Виночерпий (мастер) наливает вино (импульсы, способствующие изменению сознания) в чашу подготовленного сердца бражника, пьяницы, каковыми эпитетами суфии обозначали духовного искателя. Таким образом, он вызывает в нем опьянение – отвлеченность от навязанных культурных установок, размывание границ обусловленной личности – и постепенно погружает его в прямое переживание реальности за пределами всех ярлыков и конструкций ума. Это состояние суфии называют божественной любовью. Место встреч называется таверной, кабаком. Встречи суфиев многие поэты – среди них и Хайям, и Хафиз – называли застольями, пирушкой, пьяной оргией, что отнюдь не служит указанием на бурный, эмоциональный характер подобных собраний. Они часто проходят в атмосфере медитативного молчания, спокойных бесед и юмористических историй.

₈₁ Непринужденная беседа в кабаке способна много тайн заветных откупорить.В ней больше прока, чем в молитвах без души, которые к Тебе обращены — души моей Творцу,Началу и Концу существованья, имеющему власть дотла меня спалитьили простить без повода и основанья.

Чаша (кубок) в поэзии Хайяма не обязательно должна ассоциироваться с вином, так же как и вино не всегда означает экстатический восторг божественной любви. Чаша прежде всего символизирует внутреннюю емкость, которую можно чем-то наполнить или от чего-то опустошить. В нее можно собрать, например, впечатления, воспоминания, знания, опыт, тонкую энергию или даже понимание. Однако, как и любой сосуд, она может содержать в себе и что-то ядовитое – страхи, жадность, зависть, гнев, навязчивые желания и образы нереализованных возможностей. От всего этого ее необходимо опустошить, чтобы она могла наполниться новым содержанием. Таким образом, чаша чаще всего используется как аллегория человеческого сердца, которое способно отражать реальность, но в тоже время содержит все положительные и отрицательные свойства человеческой природы.

Вообще говоря, и вино, и чаша могут

символизировать самые разные вещи. Как и любой суфийский технический термин, эти метафоры способны менять значение в зависимости от контекста, при этом соответственно настроенный человек всегда их правильно поймет. Примером может послужить такое четверостишие:

₄₆ Из необъятной кладовой вселенной наполнили один единый кубоки поднесли всему людскому роду, чтоб каждый его выпил без остатка.Когда наступит очередь твоя, не плачь и не печалься,повыше кубок подними, прильни к его краям и пей до дна, до самого осадка.

В форме почти сновидческого нарратива, нарушающего линейную логику, этот катрен сообщает, что каждому индивиду предназначено разделить бремя коллективной судьбы, осушить чашу, налитую для всего человечества. А в другом стихотворении вкушение вина из чаши понимается как участие в неком сущностном, космическом празднике жизни:

₁ В то время как Рассвет, Глашатай Дня, по краю неба широко шагаети призывает мир, в оцепененье сна застывший, вином прославить суть Вина,а вслед ему сияющее солнце потоки злата расточает на крыши городских домов —Владыка Дня опять кувшин свой наполняет — по-царски щедро, до краев!

Вот одно из самых загадочных и чудесных четверостиший Хайяма, служащее наглядным примером неоднозначного использования, казалось бы, вполне знакомых метафор:

₁₀₆ О смертная моя Луна! Никто из здешних голосов не скажет, что грядущее скрывает.Прими как должное, что в чашах нет вина: лучистый лунный свет их осушает.Наступит ночь прекрасная, когда возможно, мир перевернет твоя небесная сестра, разыскивая нас во всех концах земли,и глубоко вздохнет, когда узнает, что мы уже ушли.

В этом стихотворении есть чаша, пустота, некое раздвоение Луны на смертную луну и ее сестру в небе, а также уход.

В суфийской поэзии Луне традиционно придавалось значение отраженного образа Истины, который запечатлен в сердце. Именно этот внутренний отпечаток побуждает человека к поиску реальности. Человек то и дело проецирует свое невнятное представление об Истине на ту или иную форму – личность, объект или даже идею – и, соответственно, влюбляется в такую форму, приписывая ей качества возлюбленной Истины. Таким образом, у внутренней Луны появляется отражение, двойник во внешнем мире, в мире форм. Подобным двойником может быть любимый человек, духовный мастер, религиозный или социальный идеал.

В данном четверостишии как раз и фигурируют эти две луны: одна – смертная (сокрытая в сердце), вторая – её небесная сестра как ипостась внутренней реальности во внешнем мире. Энергия любви (лучистый лунный свет) очищает сердце от ржавчины эгоизма, опустошает его от всего вторичного. На этом пути человек проходит все фазы разочарования, постепенно изживая в себе привязанность к суррогатам истины, или идолам, как их называют суфии. Слой за слоем он освобождается от всех иллюзий, и даже превосходит поклонение Истине, поскольку, превзойдя двойственность, сам становится воплощенной Истиной.