Другой жизни не будет

Нуровская Мария

Хороший у меня сын. Делится со мной своей жизнью, хотя я своей с ним поделиться не смогла. Вечером весь свой день мне расскажет и от меня того же ждет. А так на отца похож: ростом, фигурой. Может, только не такой уж худой, потому что спортом занимается. Мускулов на нем больше, чем на Стефане. А черты лица отцовские, только глаза грустные.

Когда в эту Америку плыли, сказал мне: мы будем только вдвоем. Так эти годы и жили. Кроме сестры Галины и Казика, так никого и не знаем. Не встретился мне человек, перед которым раскрыться бы захотелось. Стефанек хоть друга себе нашел в этой трудотерапии, переписываются, встречаются. Иногда тот приезжает из города,

где живет. Неизвестно, исправили ли его эти работы по дереву, трудно сказать, только глаза у него не такие грустные, как у сына моего. У приятеля сына и девушка есть, они любят друг друга, а Стефанек мой с книжкой спать ходит. Хоть бы способности его правильную дорогу нашли, чтобы врачом стал или адвокатом. А он историей хочет заниматься. Никакая это не профессия. Только тут в университете по-другому, чем у нас: четыре года всему учатся, а лишь потом специальность выбирают. Может, ему к тому времени разум подскажет. Но кто его переубедит? Начну только, все сразу в шутку оборачивает. Мамочка, а ты не знаешь такую песенку? „История, история, что ты за пани, идут за тобой раскрашенные кровью парни“. Меня аж трясет от слов. Война, поправляю я его. Война, история — то же самое. Люди всех эпох больше всего любят стрелять друг в друга. Кто, сынок, это любит, каждый хочет жить. И это говоришь ты! Там, где ты родилась, обожают умирать за родину, поскольку за родину умирать сладко.

Как только такой разговор начинается, у него меняются сразу глаза, чужими становятся, меня аж страх охватывает, что я не понимаю собственного ребенка. Как с тем камнем. До сих пор не знаю, кого он в той витрине увидел, в кого попасть хотел. Даже пробовала выпытывать у Роберта, у того, что с трудотерапии, почему мой сын так зол на мир. Пройдет, отвечал он, у всех проходит. Он-то умеет о своем позаботиться, книг домой не приносит. На них опереться трудно. Чем больше книг, тем легче попасть в беду. Если бы тут еще какая-нибудь семья была, а то ведь мы одни, у нас никого. О родственниках Галины и говорить нечего: всегда помогут, но прежде всего они должны о себе думать».

Он вышел на послеобеденную прогулку, но уже внизу изменил планы. Зашел в бар. Сел в углу, тут же прибежала официантка в крохотном фартучке.

— Кофе? — спросила.

— Коньяк.

Девушка подняла брови. Он усмехнулся про себя, что удивил ее. Видимо, считала, что этот старый хрыч не помнит запаха алкоголя. Как мало мы знаем о других людях, подумалось ему. Для официантки он был просто симпатичным старикашкой, она и понятия не имела, что ему довелось пройти огонь, воду и медные трубы.

Сползание вниз его уже не беспокоило, понимал уже, что он — персона нон грата, на сцену выходили новые актеры.

Люди с энтузиазмом кричали «браво», подкидывали вверх человека с большой, словно квадратной головой. Он только усмехался себе в усы. Ну что же, играйте себе, детки. Гелас, который взлетел теперь о-го-го как высоко, уговаривал его учиться.

— Великая импровизация окончена, — говорил он. — Теперь на счету профессионалы. Начинай учиться, иначе окажешься в хвосте.

Гелас обещал помочь. В ответ он лишь поблагодарил. Корпение над книгой — это не для него.

В городке, куда он получил назначение, его ждали с цветами, вручала их девочка в белой блузке с красным галстуком. От волнения у нее вспотели руки. Прыщавый парень прочитал несколько приветственных фраз. И после этого он уже мог засесть в своем кабинете. Конечно, кабинет не был

таким представительным, как в городе С., и должность не столь значительной. Однако в руках у него была власть. Он мог решать судьбы людей. Это было так же возбуждающе, как лапать уличную девку. И теперь одни лезли к нему в койку, чтобы что-то для себя попросить, другие просто так, потому что любили это занятие.

В конце концов он встретил Марту, свою третью жену.

«С тех пор как перестала ходить на ночные дежурства, по телефону звонили только Стефанку. Я слушаю, что он в трубку говорит, и ни слова не понимаю. Так у нас повелось, что с сыном разговариваю только по-польски. От чужих я этот английский лучше принимаю, чем от него. А вот у него с польским все хуже и хуже. Как начинаем с ним ссориться, сразу переходит на тот язык, которому научился с семилетнего возраста. Может, и хорошо, что он не скучает, что чувствует себя здесь, как дома. Для него „у нас“ означает абсолютно другое, чем для меня. Как-то раз приносит мне кружку, у которой ручка внутрь. А почему это так, спрашиваю. А он так кисло улыбается. Это кружка для поляка. Смотрим друг на друга. Мама, ты правда не понимаешь? Детка, а что тут понимать? Кому-то наша земля мешает.

— Всем, — отвечает. — Расположение плохое.

Молчим.

— Знаешь, сын, у животных такой порядок: одни к хорошему тянут, другие к плохому. Место в доме, которое выбирает кот, — плохое. Водная ж и ла под ним. С псом иначе, где пес спит, там и человеку хорошо будет.

— Получается, мамочка, что ты живешь под одной крышей с котом.

— Договоришься, что беду накликаешь, и это случится.

— Но это и есть правда.

— Плохо ты на все смотришь, сынок. А ведь беда тебя ни разу не прижимала. Не знаешь, что такое голод. А я знаю, мне до боли кишки скручивало в оккупации.

— Тогда было все очень просто.

— Ты не ведаешь, что говоришь.

— Нет, мамочка, ты сильно ошибаешься».

Зазвонил телефон. Он со страхом поднял трубку, опасаясь американского сына, который мог все отменить, сказать, что она остается там.

— Алло.

— Стефан, друг, что с тобой? Не был на бридже у Эдка.

— Неважно себя чувствовал, кости ломило.

— Но завтра-то в кафе «Уяздовском» встретимся?

С неприязнью положил трубку. Почему стадное чувство так сильно, почему никто не может жить в одиночку?

Было что-то нездоровое в их необходимости держаться вместе. Сами себя называли партией уяздовской. Делали многозначительные глаза: дескать, встречаются не просто так, чтобы выпить кофе. По существу, гнал их туда страх, что останутся одинокими и лишними в этой жизни. На самом деле заполнить время — задание более трудное, чем прежнее, до заслуженной пенсии, — как все успеть. А вообще-то куда они так спешили? Зачем расталкивали людей? Действительно ли не хватало им пары минут, чтобы приостановиться?

Что ни говори, а вопрос с Вандой, то есть перенос ее праха сюда, стал событием. Это подтверждало хотя бы то, что Михал часто теперь к нему заглядывал. Вчера вместе осушили бутылку. Воспользовавшись случаем, задал сыну вопрос, изменяет ли он жене. Михал рассмеялся:

— А ты как думал? Аппаратура у меня для этого, как за доллары, пропадать, что ли, должна? Так-то вот. Человеку временами невмоготу, сам себе противен, клянется, что ни на какую не посмотрит, а только на улицу выйдет, глаза у него разбегаются.