Друид
Шрифт:
Если честно, я совсем не рассчитывал, что события повернутся таким образом. Более того, мне стало не по себе, когда я смотрел, как стражники выдворили стонущего Кретоса из палатки. Словно прочитав мои мысли, Требатий Теста сказал:
— Не переживай из-за этого подлеца, друид. Если бы он только мог, то с удовольствием превратил бы тебя в улитку и не задумываясь раздавил бы.
На следующий день префект лагеря Рустиканус в присутствии нескольких офицеров вынес Кретосу приговор. Мой договор с купцом считался недействительным. Префект лагеря определил размер суммы, которую я должен был уплатить купцу из Массилии за бочку вина, которой я по стечению обстоятельств лишился под Генавой. Авл Гирт выдал мне авансом необходимую сумму, чтобы я смог расплатиться с Кретосом. Один из писцов сделал несколько копий приговора, которые отправили в Рим, Массилию и Генаву. Римские законы защищали мои права и мою свободу, я имел право обратиться за помощью к Римской республике.
Я стоял
У меня на душе стало легче, хотя я прекрасно понимал: теперь у меня появился заклятый враг. Но я тешил себя мыслью, что наши пути, скорее всего, больше никогда не пересекутся. А если богам и будет угодно, чтобы мы встретились вновь… Во всяком случае, я знал, что Рим на моей стороне, а значит, мог не бояться Кретоса. Действия римлян, решивших восстановить справедливость, в самом деле удивили меня. Они помогли мне. Меня вытащили из болота не кельты, не Верцингеториг или Думнориг, нет! Это сделали юристы Цезаря, его офицеры и префект.
Хотя всего лишь день назад я всерьез подумывал о том, чтобы отправиться в леса карнутов на созываемый каждый год совет галльских друидов, уже сегодня я не видел повода ехать туда. Какое мне дело до кельтских племен, если все зависит только от корыстных интересов вождей и князей? У меня не было ни малейшего желания сражаться за одного из своих соплеменников знатного происхождения. Разве хоть один из них когда-либо побеспокоился обо мне? Кто из кельтов попытался помочь мне стать друидом, несмотря на мое простое происхождение? Может быть, только Сантониг. Но любой кельт, рожденный в знатной семье, думал лишь о себе, о своих привилегиях и богатствах. Если разобраться, то наша знать ничем не отличалась от римских патрициев и всадников. Конечно, я не смог продолжить обучение на острове Мона и стать настоящим друидом не только потому, что наши вожди были против этого. Тут я не стану кривить душой и признаю, что, возможно, я слишком сильно люблю хорошее вино. А если бы пришлось выбирать между Вандой и священными стихами, то я, ни мгновения не задумываясь, отдал бы предпочтение своей возлюбленной, ведь она понимала меня и с удовольствием составляла мне компанию, когда я заливал свои сомнения и злость разбавленным красным вином, сделанным в Кампании.
— Да, — тяжело вздохнул я, — интересно, как сложилась бы моя судьба, останься я среди кельтов? Может быть, я должен всю жизнь благодарить их за то, что меня не утопили сразу же после рождения? Но они поступили так не из любви к ближнему. Просто мои соплеменники боялись, что могут залить водой жилище, избранное богами. Римляне открыли мне глаза. Рим! Именно Рим распахнул передо мной врата во вселенную знаний. Рим, а не наши всезнающие друиды! Здесь, в этом лагере, я стал друидом Цезаря! Именно среди римлян я добился уважения.
Криксос задумчиво слушал. Казалось, будто он пытается сделать выводы из сказанного мной и чему-нибудь научиться. Краем глаза я заметил, что Ванда и Криксос озабоченно переглядываются.
— Да что с вами такое?! — не выдержав, закричал я на Криксоса.
— Господин, мне кажется, что будет гораздо лучше, если ты сейчас же замолчишь, — прошептал он.
С недавних пор мне начало казаться, будто в зимнем лагере одного из легионов Цезаря находились все мои друзья: Ванда, Люсия, Криксос и все римляне. Да-да, именно римляне. Если честно, то я был несказанно рад данному факту. Но в то же время осознание этого обстоятельства сильно расстроило меня, потому что глубоко в душе я все еще оставался кельтом из племени рауриков. Несмотря на это, той ночью я окончательно перешел на сторону римлян. Я был по горло сыт кельтами.
На следующий день я подписал договор, в соответствии с которым брал на себя обязательство служить Цезарю в Галлии до тех пор, пока не истечет срок его пребывания в должности проконсула. Я принял окончательное решение и перешел на сторону Рима, прекрасно понимая, что тысячи галлов уже сделали то же самое.
Зима прошла спокойно; по крайней мере для нас, потому что в Галлии спокойных зим не бывает. На завоеванных римлянами землях жили около двухсот кельтских племен, и с наступлением зимы восемь легионов были не в состоянии противостоять им. Римляне никак не могли понять, почему народ, который практически без сопротивления покорился Риму, вдруг вновь решил восстать. Возможно, основная причина заключалась в том, что мы, кельты, превыше всего ценим свободу и ненавидим каждого, кто пытается накинуть на нас ярмо. Военные действия могли начаться из-за любого ничтожного происшествия. Например, в том случае, если какой-нибудь всеми уважаемый кельт знатного происхождения заявит во время одной из попоек, будто сама мысль о его сыне, который находится в заложниках у римлян, способна лишить его рассудка. После такой речи все присутствующие наверняка тут же заплакали бы, словно желая залить своими слезами всю землю. Затем их сердца наполнил бы гнев, воины схватились бы за оружие и тут же выступили бы в поход. Конечно, если бы были в состоянии ходить. Именно так или примерно
Предполагалось, что я должен присоединиться к Цезарю или к Лабиэну после того, как выполню возложенную на меня миссию, поэтому все последние новости с полей сражений я узнавал с огромным опозданием. Цезарь успешно подавлял восстание за восстанием и по окончании третьего лета галльской кампании мог с уверенностью сказать, что Галлия лежит у его ног. Зиму он провел, вновь переезжая из Иллирии в Северную Италию.
Я остался в оппидуме карнутов и кое-как пытался пережить холодные месяцы в тесной комнатке, отведенной мне римлянами. При этом я, используя свое перо, должен был неустанно сражаться с постоянно растущими горами папирусных свитков. Приезжали римские гонцы и, немного передохнув, скакали дальше. Их походные сумки были туго набиты письмами, доносами и отчетами, составленными в Риме или в Галлии. Корнелий Бальб по-прежнему был главой тайной службы Цезаря в столице. Что толку от поверженной Галлии, если ты потерял влияние в Риме? Одним из самых полезных Цезарю людей оказался льстец и подхалим Цицерон. Всех молодых юристов, которых тот рекомендовал, проконсул принимал на службу в свой военный штаб. Цезарь, считавшийся до начала войны человеком, у которого были самые большие долги во всем Риме, стал миллиардером благодаря золоту, награбленному у кельтов, а также у наших богов, и мог теперь сам давать деньги в долг. Он был кредитором самого Цицерона, которого никак нельзя было назвать бедным человеком. После своего возвращения из ссылки Цицерон стал совсем другим. Некогда убежденный республиканец, он защищал теперь в Риме интересы Гая Юлия Цезаря, который нарушил множество законов. Возможно, Цицерон надеялся, что благодаря могущественному покровителю он сможет стать гораздо более влиятельным, чем раньше, потому что в прошлом, даже несмотря на все свои многочисленные заслуги, он так и не был удостоен чести стать сенатором. Цицерон всегда был и остался всего лишь homo novus, чужаком в среде римской знати, которого патриции так и не приняли в свой круг. Он мог сколько угодно сидеть в библиотеках, пытаясь отыскать предка, род которого происходил бы от великих царей Рима. Все свое свободное время — то есть те моменты, когда он не занимался делами Цезаря в Риме и не отдавал распоряжения в своем небольшом имении, — Цицерон посвящал тому, что лестью и обещаниями пытался уговорить великих историков современности отвести ему достойное место в их трудах.
Более того, он, унижаясь, умолял их представить его роль в истории Рима в гораздо более благоприятном свете, поскольку никакими великими деяниями в те смутные времена Цицерон похвастаться не мог. Так как почти за каждым римлянином постоянно следили шпионы, поскольку нанявшие их люди надеялись тут же уничтожить своих политических оппонентов, как только те сделают хотя бы один неверный шаг, любое, даже самое секретное послание могло считаться таким же тайным, как устраиваемые в Риме игры… Вся столица смеялась над письмами Цицерона, в которых тот выпрашивал для себя достойное место в истории. Некоторые копии его посланий оказались даже в Галлии. Над одной из них, содержавшей текст письма Цицерона историку Лукцею, мы смеялись до слез и никак не могли остановиться:
«Достаточно часто я делал попытки объяснить тебе на словах, о чем именно мне хотелось бы тебя попросить. Однако я каждый раз смущался, хотя такое поведение совсем не к лицу светскому человеку. Теперь же я нахожусь вдалеке от тебя, а потому могу изложить суть моей просьбы, ведь отправленное мной письмо не зальется краской стыда».
У Цицерона была слабость, о которой прекрасно знал весь Рим — он очень любил слушать свои же речи. Но, едва взглянув на любое из его посланий, каждый тут же понимал, что с не меньшим удовольствием Цицерон писал длинные письма. Он исписал два свитка, прежде чем перейти к изложению своей просьбы:
«Представь мои заслуги в таком свете, будто они являются гораздо более значительными, чем ты думаешь. Надеюсь, ты не откажешь мне и согласишься закрыть глаза на законы историографии. В одной из своих речей ты удачно заметил, что дружба не способна заставить тебя пренебречь правдой и сойти с пути истинного, так же как сладострастие не смогло затмить разум Геркулеса. Если же моя дружба хоть немного дорога твоему сердцу, то прошу тебя не отвергать мою просьбу. Надеюсь, ты сможешь понять меня и ради сохранения дружеских отношений решишься слегка приукрасить правду».