Дружба бандита
Шрифт:
Помимо православия Гену интересовали деньги. В Бога Кащеев верил, а деньги он любил. Поэтому даже своих шестерок превратил в Пятаки, Рублики, Чирики и Баксы. Кликухи быстро прижились и радовали слух хозяина.
О визите Мамона с шестерками в Какманду Гене Кащееву сообщили во время беседы с помощником по кличке Чирик в ванной комнате. Глуховский авторитет отправлял своего головореза в Москву, чтобы тот совершил в столице показательное убийство. Командировка киллера совершалась по просьбе друга из Солнцевской группировки Алехана Казиева. Отдавая последние наставления, босс одновременно принимал ванну и массаж. Работала над мышцами бандита его подруга Мака, удивительно худая брюнетка, но с крепкими, сильными руками. Кащеев отпустил помощника и задумался. Морщась в приятной истоме под железными
– Прими, братан, с нами по десять капель. Точку обмываем.
– Что за точка? – Насторожился Кащей.
– Один фраерок лесопилку открыл. Мы его сразу и обули. Сам знаешь, теперь не каждый день точки открываются.
– Раньше тебя успели Вислоухова навестить… – Подлил масло в огонь Дениска. Гаря и Панчик громко заржали.
– Почему Вислоухова? – Скрыл обиду Кащеев.
– Фамилия у него такая. Мы ее сразу в кликуху перевели. – Пояснил Дениска.
Пировать с Богданом Кащеев не стал. Под предлогом, что утром никогда не пьет, пожелал «коллегам» приятно провести время и уединился в свой кабинет. Вскоре туда явились его шестерки Бакс и Рубчик. Поручив им выяснить, кто такой Вислоухов и где он открыл лесопилку, Кащеев решил готовиться к войне. Наглость Мамона перешла границы, и настало время с ним кончать. Кащеев уже мог себе это позволить. В его банде больше двадцати стволов, и пора ребят занимать делом. Приняв столь радикальное решение, он через служебный вход покинул кафе и отправился в церковь. Начинать войну без благословения отца Василия Кащеев считал не по-христиански.
Голенев прилетел в Москву налегке. Рубашка с короткими рукавами и белые брюки. В Домодедове накрапывал дождичек, и путешественник с юга вспомнил, что в мужской одежде есть очень удобная вещь, которая называется пиджак. О пиджаках и куртках он уже успел позабыть. Засунув одну руку в карман и прикрыв голову стареньким рюкзачком с деньгами – вещей он с собой не брал – Голенев быстро прошагал через площадь и уселся в такси:
– Шеф, гони к автовокзалу.
– Стольник.
– Чего такой дорогой?
– А ты знаешь, во что бензин обходится?
– Кажется, сорок пять копеек.
– Ты с луны. Уже рубль двадцать, и еще настоишься, пока зальют.
– Ладно, поехали…
– По Кольцевой?
– Как скажешь, тебе виднее. – Щетки монотонно смахивали капли с ветрового стекла, и Олег задремал. Проснулся от резкого тормоза.
– Приехали?
– Авария, наверное… Можем и час простоять…
Но опасения таксиста не оправдались. Машины медленно двинулись вперед. Олег смотрел в окно. Одну полосу трассы сотрудники ГАИ закрыли лентой с флажками. На ней он заметил человеческие останки. На асфальте валялись рука и голова мужчины. Дальше, метров через десять, вторая рука.
– Ничего себе подарочки? – Ужаснулся Голенев.
– Криминал. – Спокойно ответил водитель: – Выбросили из тачки и поехали дальше… Перестройка. В Москве сейчас и не то увидишь.
Больше до автовокзала на Щелковской их не задерживали.
Автобус в Глухов уходил через полтора часа. Олег успел купить себе китайскую вельветовую куртку, слопать в буфете две сосиски с горошком и немного погулять. В Москве везде чем-то торговали. Бабки пирожками и старьем, кавказцы фруктами и мочалом, цыганки платками и кожаными сумками. Столица превращалась в большой базар.
В автобусе Голенев тут же уснул, проспал ночь и проснулся уже в Глухове. Несмотря на предрассветное утро, он, наконец выспался, но будить Тихона в такую рань не хотел. Прошелся по знакомым с детства улочкам, ноги сами принесли в тупик Коммунаров. Детский дом, откуда начиналось его знакомство с миром, стоял на прежнем месте. Само здание выглядело столь запущенным, что у бывшего питомца сжалось сердце. Штукатурка местами обвалилась, обнажив крестики дранки, служившей ей основанием, часть окон забили фанерой, и лишь вывеска сияла свежей краской. Она гласила, что здесь находится «Специнтернат-восьмилетка Министерства Народного Образования СССР». Голенев обошел детдом по кругу и завернул в калитку. Двор за два десятка лет мало изменился. Только старую березу спилили. От нее остался пень. Олег на него присел, закурил и очутился в детстве. Воспоминания, как кадры из старого кино, замелькали перед ним с необычайной ясностью. Там в углу у забора он принял первый бой с Петькой Синельниковым. Парень учился на два класса старше и часто обижал Тихона. Олег вызвал его во двор и побил. Больше Петька друга не задевал. На площадке, заваленной ящиками и углем, раньше играли в волейбол. Голенев хорошо подавал и часто выручал свою команду. Но площадки для волейбола больше не было. Зато сохранилась другая памятная с детства деталь. Маленькая боковая дверь вела на кухню. Эта дверь тогда казалась ему волшебной. Посудомойка тетя Глаша иногда баловала ребят горбушками ржаного хлеба с солью, а Голенев всегда хотел есть. И еще ему почему-то казалось, что однажды именно из этой двери выйдет его мама. Олег привязался к Руфине Абрамовне Меджрицкой, директрисе приюта, и своей первой воспитательнице. Но она стала «мамой для всех», а он мечтал о своей единственной маме, маме только для него, самой дорогой, самой веселой, самой красивой. И эта его, и только его мама, должна была в мечтах сироты появиться из заветной двери, ведущей на кухню. Появиться в ярком шелковом платье с пирогом в руках. Но мама так и не появилась…
– Сделаю тут капитальный ремонт – подумал он, и сразу начал прикидывать, в какую сумму этот ремонт выльется. Пока считал, на втором этаже открылось окно. Чубастый мальчишка в майке и трусах, усевшись на подоконник, закурил сигарету. Голенев поднялся и показал ему кулак. Кулак детдомовца не испугал. Сорванец высунул незнакомцу длинный розовый язык и, скорчив рожицу, жестом показал, что сам Голенев курит. Олег усмехнулся и затушил сигарету.
– Касаткин, сейчас же вернись в постель! Ты же таки не мальчик, ты же хулиган. – Услышал бывший детдомовец знакомый голос. Мальчишка тут же исчез, а в окне возникло очкастое лицо Меджрицкой. Она близоруко вглядывалась в черты постороннего мужчины, нарушившего ее территорию.
– Руфина Абрамовна, не узнаете?
– Кого я еще должна там узнавать в пять часов утра?!
– Это я, Олег Голенев.
Она вскрикнула и тут же исчезла. Прошло несколько минут, заветная дверь отворилась. Она шла к нему в синем сатиновом халате, накинув на плечи потрепанный плащ. Он бросился ей навстречу и заключил в объятья. Вместо некогда грозной директрисы его руки обнимали сухенькую старушку с острыми торчащими лопатками.
– Олежек, как же так? Я слышала, ты умер в госпитале!?
– Да, Руфина Абрамовна, я умер, но не до конца.
Она отстранилась и строго взглянула поверх очков:
– Есть, мой мальчик, таки вещи, над которыми шутить не стоит.
Этот взгляд он прекрасно помнил. Она состарилась, усохла, но смотрела поверх очков, точно так же, как и двадцать лет назад.
– Я не шучу. Меня спустили в морг, а я ожил.
Она увела его на кухню, усадила за стол, согрела чайник и потребовала отчет о жизни. Он отчитался.
– Ты молодец. А у меня четверо мальчишек и одна девочка от погибших афганцев. Одного ты таки уже видел. Леня Касаткин – сущий дьяволенок.
– А матери?
– По-разному. Не хочу таки вдаваться в детали, но можешь мне поверить, и при живых матерях бывают круглые сироты.
– Вы говорите, афганцев четверо мальчиков и одна девчонка?
– Кстати, очень хорошая девочка. Иринка Ситенкова. И учится хорошо, и красавица.
– И сколько же им лет, этим ребятам?
– Почти одногодки. От восьми до деcяти. Ирочке девять.
– Руфина Абрамовна, только не подумайте, что я пьяный, или не в своем уме…
– Я вовсе так не думаю, Олежка…