Друзья и враги Димки Бобрикова
Шрифт:
После избрания Геннадия Васильевича его по-дружка Ирина Петровна сникла. А хулиганы подливали масла в огонь – заглядывали в кабинет музыки через окно и кричали: «Ну что, Чебурашка, грустишь по своему Гене?» Лишь изредка к школьному забору подъезжала горсоветовская «Волга», а кудрявая и намакияженная для пущей красоты Ирина Петровна, озираясь, стремительно выскакивала из школьного здания и мчалась за угол, к месту парковки. Оттуда черная «Волга» уносила ее в предполагаемом всеми направлении.
Окна нашего кабинета русского языка и литературы как раз смотрели на маршрут Ирины Петровны, а само ее торопливое перемещение в околошкольном пространстве не ускользало от внимания Жанны
Новым историком у нас стал выпускник института Василий Иванович. Он очки не носил по каким-то принципиальным соображениям, но, так как видел плоховато, постоянно щурился и был похож то ли на энкавэдэшника [3] , разглядывающего контру [4] , то ли на крота, подсчитывавшего, во сколько же ему обойдется содержание Дюймовочки. Ириной Петровной и ее обучением на истфаке он не интересовался, да и сам не являлся объектом обожания в силу неловкости и задумчивости. Новый историк всегда был погружен в собственные мысли, отчего рассеянно ходил по коридорам, натыкаясь на углы и учеников. Школьная кличка для него нашлась сразу же – Осёл Иванович. Если быстро произносить его имя, то так и получалось. Даже малышня, пробегая, кричала: «Здрасьте, Осёл Иванович!» На это приветствие историк просыпался от своих дум и радостно кивал. А нам повезло вдвойне – Осёл Иванович был нашим классным руководителем.
3
Энкавэдэшник – работник НКВД – Народного комиссариата внутренних дел СССР. Эта организация занималась борьбой с преступностью в 1934–1946 гг.
4
Контра – контрреволюционер, здесь: враг.
Юрку избрали председателем совета пионерской дружины в одно время с отцовскими выборами. Все помнят, как на овощном павильоне, славящемся фирменным запахом прели и кислятины, появился огромный транспарант с красноармейцем – «А ты голосуешь за Никифорова?». Палец на плакате четко указывал на желтую пивную бочку, стоявшую прямо напротив овощного, через дорогу. Временами в такой же бочке привозили квас, но в последнее время все реже. Потому что для него сахар нужен, а его просто так не найти – весь на самогонку скупили, так бабушка говорила.
Жизнь становилась все свободнее, так что каждый выбирал путь личностного развития и напитки для себя сам. Мы из-за вечного отсутствия кваса огорчались. Но позиция завсегдатаев, стоявших у бочки и потягивавших хмельную горьковатую жижу из пузатых стеклянных кружек, была иной. А еще, по мнению этих мужиков, стиральный порошок, тоже пропавший из магазинов, закончился потому, что весь пошел на изготовление пивной пены. Короче говоря, из-за несчастных алкашей теперь ни кваса нет, ни порошка, ни пирожков с ливером по четыре копейки. Их они в «девятке» разбирали к тому моменту, когда мы из школы возвращались, и магазин встречал нас пустыми прилавками.
Юрка тем текстом на плакате с красноармейцем очень гордился. А когда проходил мимо с кем-то из школы, многозначительно показывал на изображение, всем видом давая понять – агитационная надпись не только про отца его, но и про него самого – про Юрку. Видал, дескать, что надо делать? За меня быть! Его и избрали председателем совета дружины. А как не избрать, если на совете и Крокодил сидел, и Чебурашка? Но поруководил Юрка пионерией недолго и оказался «недостоин». Лариса так мне и не рассказала, каким образом это произошло.
– В общем, Дима, есть предложение возглавить пионерскую организацию тебе. Я переговорила почти со всеми ребятами из совета дружины, и они сами выдвинули твою кандидатуру. Время сейчас непростое, но ты справишься. А мы тебе поможем.
От слов Ларисы у меня забилось сердце. Предложение было, конечно, головокружительным. Помню, как нас – отличников – выбрали для торжественного принятия в пионеры на главной площади города перед серым памятником Ленину. Стояла апрельская теплынь. Нас в белых рубашках и школьных курточках расставили в шахматном порядке, а каменный Ильич все еще мерз в своем пальто и костюме, грея руки в карманах. От нашей школы на городское мероприятие выдвинули человек пять. А всех, кто не попал в число отобранных, принимали в организацию на линейке в школьном актовом зале на втором этаже за день до события. И когда в класс ввалились новоявленные пионеры, красующиеся алыми галстуками, стало до слез обидно: их уже приняли, а меня еще нет. Тогда я отвернулся к фортепиано в углу класса и тайком вытирал слезы своей, все еще октябрятской, обиды.
Но через день от огорчений не осталось и следа, – я увидел настоящий праздник. На солнечной площади – множество флагов, горны, барабаны. После торжественных речей ко мне подошел пожилой ветеран с медалями и дрожащими руками завязал на два простых узла, как полиэтиленовый пакет с покупками, мой галстук на воротнике. Исправлять то, что накрутил ветеран, я посчитал неправильным. Он ведь своими руками нашу землю защищал от фашистов, рисковал жизнью, страну спасал. А я буду за ним переделывать, перевязывать? Так и ходил с узлами весь день гордый и счастливый.
Я смотрел на Ларису и не понимал, за какие заслуги мне выпала такая честь… Я что-то промычал в ответ вожатой и, шокированный происходящим, на ватных ногах поплелся домой.
Весь оставшийся день размышлял. От осознания, что это все правда, а не выдумки, у меня тянуло под ребрами. Поддержат ли меня ребята? Как отнесутся дома и в школе? Мне всегда казалось, что руководителем должен быть только тот, кто достоин, кто является примером. А я разве являюсь безупречным и образцовым? Ну учусь хорошо. Активно участвую в жизни школы. Ничего героического. Но после все же решил: если уж мне выпадает такая честь, если доверят, то буду стараться никого не подвести и соответствовать.
Вечером на своем диване-кровати долго не мог уснуть. В деревне мы обычно сидели за полночь, и я привык ложиться поздно. Но родителям завтра на работу, и они не приветствовали мой полуночный режим. Да и чего одному-то в квартире сидеть? Ладно бы по телевизору что-то хорошее показывали, но это редко бывает. Я размышлял о свалившемся на меня предложении. А еще, конечно, о Наташе и Витьке, обо всей истории, случившейся летом. Мысленно разговаривал с ними, ругал себя за недостаток смелости реализовать свой план и признаться. Мне было стыдно за ту дурацкую выходку, когда я рассказал о Витькиных чувствах, а не о своих. Поговорить нам еще раз не удалось, и уехал с разбитым сердцем.