Друзья мои мальчишки
Шрифт:
Под стеклом они старались разобрать буквы. Но только некоторые были знакомы, а другие очень странные, непонятные. Поэтому слова никак не складывались. Но Матвей уже давно знал всё, что тут написано, наизусть.
— «У кого кони, те плохи, а у иных нет. Как господин жалуешь крестьян?» — прочитал Матвей. И объяснил, как сам знал от прадеда: — Значит, плохо заботишься, господин-барин, о своих крестьянах, у одного кони плохи, а у других и совсем нет…
Дёмочкин поглядел на Матвея своими задумчивыми глазами:
— А как же им совсем без коня? Ведь у них ни велосипеда, ни трактора нету…
— Вот и плохо, — подтвердил Панков.
— А чем они буквы царапали? — пропищал Пискля.
Матвей знал, чем царапали.
— Палочками острыми. Назывались — писала. Их тоже нашли.
— Можно и гвоздём нацарапать, а лучше — шариковой ручкой, — пропищал Пискля.
Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.
— Ты балда, — сказал Панков Пискле.
— Ты са-а-ам… — начал было Пискля, но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:
— Ой, лошадь… Или жираф…
Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги — все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая четырёхугольная голова. И только хвост закручен колечком, и в него вставлен плакат, а на плакате нацарапано…
— «Поклон от Онфима ко Даниле», — наизусть прочитал Матвей.
— А кто такой Онфим? — спросил Панков.
— А Данила кто? — спросил Пискля.
А Дёмочкин задумчиво всё глядел и глядел на коня-жирафа, у которого повод не висел, а стоял перед конём сам по себе, как антенна.
Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот.
А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жираф, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…
— Про берёсты прадед пишет учёную книгу. Как напишет, так все их отдаст обратно в музей, они в музее хранятся.
— А где он? — спросил Дёмочкин.
— Кто — музей или прадед? Музей в городе, а прадед футбол смотрит.
— Нет, — Дёмочкин затряс кудряшками, — где Онфим?
Матвей удивился:
— Чудак! Он жил почти тысячу лет назад! Это очень давно. Тогда ещё даже метро не было.
Пискля хихикнул:
— Подай ему Онфима! Он же исторический!
Панков посмотрел в растерянное лицо Дёмочкина:
— Маленький, что ли, не знаешь? Все люди потом умирают, а рождаются другие.
— А Онфим? — спросил совсем грустный Дёмочкин.
И вдруг Матвей понял: Дёмочкин хочет, чтоб сейчас, сегодня жил в нашей счастливой стране мальчик Онфим, который нарисовал эту весёлую лошадь с закрученным хвостом. Матвею так сильно захотелось утешить Дёмочкина, что он стал быстро рассказывать про Онфима такое, чего и сам раньше не знал. Как вырос Онфим, как стал большим и сильным, как заставил он злых и жадных господ раздать крестьянам самых лучших коней. А когда полезли на Новгород враги, Онфим палил в них чугунными ядрами из чугунных пушек. А в другой раз скакал за врагами на коне и врукопашную разметал десятерых врагов одной рукой. И он стал богатырь. Гусляры ходили с гуслями по всей Древней Руси и пели про него песни. И когда он сделался старым-престарым, у него было пятьдесят внуков и сто правнуков. И у него выросла борода до самой земли, правнуки по ней взбирались к нему на плечи. А Онфиму от них было щекотно ушам, и он хохотал так громко, что все волки, которые подходили к стенам Новгорода, в страхе разбегались…
Грусть сошла с лица Дёмочкина, и он улыбнулся. И Пискля заулыбался от уха до уха. А Панков посмотрел на Матвея серьёзно и спросил:
— Ты откуда знаешь, что ему было щекотно и что волки?..
— От прадеда, — быстро придумал Матвей, чтоб не огорчать Дёмочкина.
— Ну, тогда так, — согласился Панков. И дёрнул Писклю за руку. Потому что Пискля уже пристроился к пишущей машинке и тыкал в клавиши пальцем.
Тут как раз Озеров закричал тонким ликующим голосом: «Го-о-оол!» — и вместе с ним закричали на тысячи голосов, зашумели, загудели в дудки болельщики на сорока телевизионных экранах, и прабабушка сообщила с террасы всему белу свету, что встреча закончилась со счётом 5:2 в пользу нашей команды. Матвей стал своих гостей подталкивать к выходу. Два часа его свободы кончились, надо было всем пускаться наутёк. Кстати, они увидали в окно, как на той стороне улицы Зелёной старшая группа вместе с Зоей Петровной входит в калитку детского сада. Нагруженные шишками ребята возвращались из леса. А у Панкова, Дёмочкина и Пискли мешки были пусты.
Все покатились вниз по лестнице, уже не думая о топоте и грохоте, лишь бы поскорей. Напрямик сквозь малинник продрались к калитке, и Матвей запер её за гостями на вертушку. От спешки и волнения он даже вспотел, и рубашка выбилась из штанов. В эту минуту он услышал призывный вопль прабабушки:
— Мо-отенька!
Чтобы она не успела ещё раз прокричать это ненавистное тёткинское имя, он в два прыжка очутился на террасе.
— Вот он собственной персоной. Никуда не делся, — сказал прадед, высвобождая длинные ноги из-под клетчатого пледа и вылезая из качалки.
Но прабабушка уже щупала мокрый лоб Матвея, уже волновалась:
— А у тебя жара нет? Почему ты весь такой расквяканный?
Прадед возмутился, несмотря на свою невозмутимость:
— Что за «расквяканный»?! Нет такого слова!
— Ну, разбрюханный, — согласилась прабабушка. — Какая разница? Ребёнок потный, рубашка перекрутилась, может, он болен?
— Я здоров, — сказал Матвей и поправил рубашку. — Я просто…
— А куда ты так торопишься, что даже взмок? — спросил прадед.
— Я… я… — Заикаясь, Матвей наконец сообразил, куда он так торопится: — Вельзевулу зерно насыпать. Он совершенно голодный. Из-за футбола, — прибавил он для убедительности.
— Ничего, сейчас твоя прабабка скажет петуху, что мы сыграли пять — два и всыпали хвалёной команде, и он забудет свои обиды, — усмехнулся прадед.
Вместе с прабабушкой Матвей пошёл в сарай сыпать Вельзевулу зерно. Прадед же услышал, что в калитку кто-то стучит, и пошёл открывать.
Гамбринус зарычал. За калиткой на улице стояла разгневанная Зоя Петровна.