Дрянь (сборник)
Шрифт:
— Зазы?..
— Молодец! — похвалил Гольба. — Ну, а раз узнал, тогда продемонстрируем маленький опыт, хорошо известный нам из курса физики за седьмой класс средней школы.
С этими словами он вытащил из кармана магнит — металлическую дугу, одна половина которой была выкрашена в красный цвет, другая в синий. Я, кажется, уже обо всем догадался. Гоча — определенно нет.
Гольба поднес магнит к «зари». Костяшки легко встрепенулись, подскочили вверх и прилипли. «Вуаля!» — сказал Зураб и перевернул магнит. Прямо на нас смотрели две шестерки.
— Заза
Гоча молчал, разглядывал сучок на поверхности стола.
— Парень, — сказал ему тогда проникновенно Зураб. — Запомни: чем прикидываться дураком, лучше прикидываться умным. Заза у всех вас брал фору, только вы про это не знали. Ну?
— Восемьсот… — начал Гоча и дал петуха. Прокашлялся и сипло повторил: — Восемьсот рублей.
— Где взял? — строго спросил Гольба.
— Бифоник продал. «Хитачи»…
— Что объяснил родителям?
— Сказал — украли…
— Ну что ж, — подытожил Зураб, открывая блокнот. — Теперь давай поговорим про тех, кто еще проигрывал Зазе…
— Бух! — выдохнул Кантария два часа спустя, увидев записи Гольбы. Вот этот вьюнош, Русик Матуа, был последним, с кем видели Квициния. В десять вечера, около кафе «Ветерок». Они о чем-то спорили, громко ругались.
Он продолжал изучать список и наконец снова издал свое «бух».
— У нашего Зазы губа была, оказывается, не дура! Ты только посмотри, Зурико! Шесть человек, но какие люди. Я не мальчишек имею в виду, я про родителей говорю. Смотри, — он принялся, глядя в список, загибать пальцы: — Директор гастронома — раз! Заведующий производством в хинкальной — два! Мастер на станции обслуживания автомобилей — три!
— А у этого Русика кто родители? — поинтересовался я.
— Раньше Харлампий Матуа шашлычником был, — ответил Нестор. Шашлыками в Эшерах торговал. Потом уволился. А сейчас, говорят, пошел рабочим на ремонтный завод. Но что-то не очень в это верится…
Я слушал его и думал вот о чем. Оказывается, до того, что Циала Абасовна стыдливо боялась сказать своим ученикам, они давным-давно дошли собственным умом. И даже сделали кое-какие выводы.
«Змею рукою глупца ловят»
Наверное, я смотрел умоляюще, потому что меня все-таки взяли с собой на совещание к Абуладзе.
Просторный кабинет начальника угрозыска республики удивил тем, что в нем не было решеток на окнах. Как же так, ведь сюда, вероятно, приводят опасных преступников. Да и положено, кажется. Когда я спросил об этом потихоньку Епифанова, он округлил глаза:
— Преступник от Котэ убежать не может. Наш начальник их гипнотизирует. Как удав кроликов.
Так я и не понял, серьезно он говорит или шутит.
Гольба и Кантария докладывали о результатах своей работы. Зураб сухо, как-то серо и невыразительно рассказал про нашу встречу с Гочей Ахуба, «Побеседовали… Дал фамилии ребят, с которыми играл Квициния…» Мне даже стало слегка обидно. Ведь какой тонкий и точный ход, беспроигрышный во всех смыслах, нашел он с этим парнем! Ах, была б моя воля, как бы я сейчас «доложил» его Абуладзе! Уж я бы, будьте спокойны, нашел бы способы, как сделать это поэффектней, чтобы ни одна творческая находка даром не пропала. И тут мне в голову пришло, что в том-то и есть между нами разница: моя работа — покрасивей описывать, его — находить беспроигрышные ходы. Слушая потом доклад Нестора про то, как «нашли двух свидетелей, которые видели Квициния и Матуа в одиннадцатом часу возле кафе „Ветерок“», я пытался представить, что за всем этим стоит. Сколько встреч, разговоров, быть может, тех же «тонких ходов» — и все пусто, пусто, пусто… Чтобы потом можно было сообщить одной фразой: нашли двух свидетелей.
Кантария закончил говорить, но не садился. Он переминался с ноги на ногу, желая, видимо, что-то добавить. Наконец решился.
— Тут еще вот какое дело, Котэ Владимирович. Серго Каличава бузит…
Абуладзе поднял на него каменное лицо, сдвинул брови. Я увидел взгляд такой тяжелый, что, казалось, он с трудом отрывает его от стола, взгляд, которым, наверное, можно было бы крушить головы врагов, как некогда в горах Сванетии крушили их своими дубинками далекие предки начальника угрозыска. Мне стало понятно теперь, что имел в виду Епифанов, и я подумал: окажись сейчас перед Котэ Владимировичем неведомый Серго Каличава, он немедленно перестанет бузить, что бы ни имел в виду под этим словом Кантария.
— Люди говорят, — объяснил Нестор, — Серго поклялся, если милиция не поймает, сам отомстит убийце. — И добавил, словно оправдываясь: — Он ведь Квициния родственником доводится.
В кабинете повисло молчание, смысл которого я в тот момент оценить еще не мог.
— Поезжайте с Епифановым, — нарушил его в конце концов Абуладзе. — И поговорите. А если нет… — Он грозно замолчал. — Скажите ему: Котэ сам с ним побеседует.
Когда совещание закончилось, я спросил у Епифанова:
— Кто такой этот Каличава?
— Бандит и мерзавец, — автоматически ответил он. А потом прибавил задумчиво: — Хотя в последнее время вел себя смирно. Если хочешь, поехали с нами. Посмотришь на это наследие тяжелого прошлого.
«Наследие тяжелого прошлого» обитало в прелестном доме, розовевшем облицовочной плиткой в глубине пышного сада, отделенного от улицы затейливой решеткой. Мы позвонили в изящный звонок, и, когда на дорожке из битого кирпича показался маленький, почти совсем лысый человечишка, несмотря на жару одетый в козью безрукавку поверх байковой рубашки, с большими садовыми ножницами в руках, я решил, что это, вероятно, папа «бандита и мерзавца». Но оказалось — сам.