Шрифт:
– МОЖЕТЕ НА МЕНЯ ПОЛОЖИТЬСЯ -
1
Теплым майским утречком меня выгнали из дому.
Но сначала мне рассказали, кто я такой. Ковыряя остывшую яичницу, я узнал, что не отношусь к числу людей, которым стоит заводить семью. Оказывается, семью надо содержать! А я вместо этого содержу свою машину, которая все время ломается, жрет уйму денег и от которой никакой пользы, потому что или она в ремонте, или я мотаюсь на ней неизвестно где, забыв о семье. Тут бы мне самое время не удержаться
Нина между тем развивала тему. Я услышал, что настоящий мужчина не имеет права зарабатывать столько, сколько я, заставляя молодую привлекательную женщину биться в тисках нужды, — представьте себе, она выразилась именно этими словами! Где роман, начатый три года назад? Где договор с издательством на книгу очерков? Нормальные журналисты бегают с утра до вечера по журналам, беспрестанно ездят в командировки, пишут очерки о хороших людях. (Боже, откуда у нее подобные представления!) И только такие, как я, могут две недели носиться по городу ради какой-то полууголовной истории, чтобы потом создать очередной шедевр и получить гроши. Все мои возражения давно известны, так что я могу молчать.
Я и не собирался ничего говорить. Я пережевывал сухую недосоленную яичницу и думал, до чего мне, столько раз принимавшему участие в чужих семейных драмах, неохота участвовать в своей собственной.
Конечно, я мог бы пожелать Нине, чтобы тот тип, с которым я видел ее возле магазина «Подарки», проезжая третьего дня по улице Горького, оказался настоящим мужчиной. Из тех, кому стоит заводить семью. Но промолчал: не дай Бог она еще подумает, что я за ней слежу.
Вместо этого я дождался момента, когда Нина на секунду остановилась, чтобы набрать воздуха в легкие, и спросил самым будничным тоном, на какой был способен:
— Ты погладила мне голубую рубашку?
Она посмотрела так, как на моей памяти смотрела лишь однажды: когда ей позвонили и сообщили, что она не пробила по конкурсу в симфонический оркестр. Жена у меня арфистка, их на всю Москву надо не больше двадцати, и место освобождается нечасто. Только тогда, положив трубку, она смотрела в стенку, а теперь вместо стенки был я.
Больше она не сказала ни единого слова. Когда я зашел в комнату, она укладывала мои вещи в «дипломат»: носки, рубашки, платки. Я сходил в ванную и принес зубную щетку и бритвенные принадлежности. Уложив и это туда же, она демонстративно звонко щелкнула замками. Потом отнесла портфель в прихожую, поставила около двери и закрылась на кухне.
Я вздохнул, оглядел напоследок комнату, в которой прожил как-никак четыре года, и вышел вон. Сказать, что моя душа была смятена, значило бы покривить ею.
Все шло к тому последнее время, но, насколько я мог судить, выезжая из нашего вечно разбитого, испещренного оспинами двора, взрыв не намечался на сегодня. Вероятно, критическая масса была достигнута внезапно — в 7 часов 10 минут утра.
Наша, с позволения сказать, семья, а моя жена особенно, любит (или теперь уже надо говорить «любила»?) поспать подольше. Поэтому телефонный звонок в такую рань явился достойным началом того, что за ним последовало.
— Как хорошо, что я тебя застал! — Его дребезжащий тенорок ни с каким другим спутать было невозможно. — Ты уже убегаешь?
Я ограничился тем, что сказал «нет», хотя мне хотелось сказать гораздо больше.
— Я послал тебе письмом — закричал Кригер мне в самое ухо. Его покойница-жена к старости стала плохо слышать, и он приучился все время орать, особенно по телефону. Мне показалось спросонья, что сама трубка дребезжит у меня в руке. Я отодвинул ее подальше. — Ты получил мое письмо?
Вчера в отделе писем мне действительно передали его, но я собирался звонить Кригеру только сегодня.
— Да, Эрнст Теодорович, — сказал я, стараясь приглушить голос.
— Что? — закричал он. Тоже, что ли, стал глохнуть, подумал я с досадой и, отчаявшись, сказал громче:
— Да! Я вам позвоню попозже, ладно?
И, не дожидаясь ответа, положил трубку.
Нина лежала рядом с открытыми глазами. Лицо у нее было мученическое.
— Почему? — сказала она. — Почему твои приятели позволяют себе звонить, когда им вздумается?
— Это не приятели, — обреченно ответил я. — Это Кригер. Мой старый школьный учитель.
Я сделал ударение на слове «старый».
Нина села на постели. У нее был сосредоточенный вид человека, нашедшего наконец последний аргумент в трудном споре. Я уже знал, что она сейчас скажет.
— Тем более! — сказала она.
2
В коридоре редакции первым, с кем я столкнулся нос к носу, был наш ответственный секретарь и мой непосредственный начальник Глеб Завражный. Я люблю Глеба, а Глеб любит меня, но при этом между нами нет ничего похожего на дружбу. Глеб любит во мне хорошего работника, я в нем — хорошего начальника, он знает, что я постараюсь ни в коем случае не подвести его, я знаю, что он, будет надо, прикроет меня грудью. Нас обоих очень устраивает, что так сложилось. Мы помним, что в таком месте, как газета, где все время что-нибудь случается, дружба с начальством есть постоянное ее испытание. А нам всяких испытаний хватает и без этого.
Вообще же, Глеб — мужик добрый, очень работящий, вот разве только излишне суетливый.
— Наконец-то! — закричал он так, будто тут, в коридоре, ждал меня с раннего утра. — Зайди. Ты мне нужен.
И помчался в свой кабинет.
Здесь мы расселись: я — в мягкое низкое кресло у журнального столика, он — на вертящийся стул за своим рабочим столом, заваленным бумагами, и Глеб сразу стал вертеться туда и сюда, перебирая эти бумаги.
— Сейчас… — бормотал он. — Сейчас… Зачем-то ты был мне нужен.
Я терпеливо ждал. У ответсека в нашей суматошной конторе — адская работа. Он планирует номера, дает задания отделам, читает, на ходу правя, все материалы, засылает их в наборный цех, размечает гонорар, делает еще тысячу разных мелких, но необходимых дел и по каждому из них встречается, беседует, ругается с массой людей, так или иначе причастных к этому ежедневному фокусу — выпуску газеты. Так что, если он хотя бы помнит, что я ему нужен, уже удача.
Наконец Глеб протянул мне конверт: