Дрянь (сборник)
Шрифт:
Виктор Васильевич казался солидным и представительным мужчиной даже в спортивном костюме. Впрочем, костюм был фирмы «Адидас». Мне не составило большого труда представить его на сцене в черном смокинге или в чем там чтецы выходят на сцену. Рядом я представил себе прекрасную Елену Сергеевну в длинном платье, метущем пол, и с обворожительной улыбкой. Великолепная пара! Смокинги, бриллианты, обнаженные плечи… И сыночек, который связался с преступниками.
Это я гак настраивал себя перед беседой. Откровенно говоря, Латынин-старший априори не вызывал у меня ни малейшей симпатии. Я понимал, что личный контакт может повлиять на предварительное мнение, но этого-то мне и не хотелось. Вопреки распространенному представлению,
Виктор Васильевич был обладателем холеного, сонного лица с крупными чертами и глазами несколько навыкате. Он разговаривал, чуть откинув голову назад и одновременно слегка прикрыв веки, в результате чего собеседник чувствовал себя раз и навсегда поставленным на место. Впрочем, это могло быть у него совершенно естественным проявлением привычного сознания солидности собственной персоны.
Латынин ждал моего приближения, небрежно опершись бедром о капот новой кремовой «Волги». Мы поздоровались и, гуляя, двинулись к набережной. Я решил с ходу захватить инициативу:
— Вчера вы сказали, что сами собирались меня разыскивать. Зачем?
Но он оказался не так прост.
— Хотел спросить, почему вы заинтересовались моим сыном и что у вас за цель.
Теперь уже он смотрел на меня вопросительно. Я решил, что по-своему он совершенно прав и нечего мне с ним играть в Штирлица с Мюллером. В конце концов, прямота тоже своеобразный ход в беседе.
Я рассказал ему о письме Кригера, повторив, впрочем, все то же, что уже говорил его жене. Потом о том, что узнал от Дины, про джинсы, чемоданчик и официанта. В подробности я не слишком вдавался — меня главным образом интересовала его реакция. Про Марата, а заодно всю остальную компанию я промолчал, памятуя слово, данное Сухову…
Латынин слушал, не перебивая, только однажды мне показалось, что он поморщился — когда я заговорил о своем визите к Жильцовым.
После того как я замолчал, мы еще какое-то время шли рядом, не говоря ни слова. Лично я ждал теперь от него каких-нибудь сообщений. Но не дождался.
— Ну что ж, — сказал он, тяжко, как мне показалось, вздохнув, — я благодарен вам за участие в судьбе моего сына. Спасибо, конечно, и за заботу о моем имуществе, — тут мне послышалась в его словах некоторая ирония. — Но, насколько я понял из ваших слов, Саша с этой нехорошей компанией порвал, иначе меня давно уже обворовали бы. А без Саши им этого сделать и не удастся: квартира находится на охране. Вы знаете, что это такое?
Я знал. Окна и двери в квартире, поставленной на охрану в специальной милицейской службе, снабжаются особыми устройствами, которые дают сигнал на пульт дежурного о том, что кто-то проник в дом. Если это хозяин, он должен в течение короткого времени позвонить этому дежурному и дать отбой. В противном случае бригада сотрудников милиции немедленно выезжает на место.
— Так что никаких оснований для паники нет, — заключил он. — Но вы не ответили, какая у вас конечная цель?
Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему удавалось. Тогда я напрямик сказал ему, что конечная цель журналистской работы есть, разумеется, написание материала. И, предупреждая дальнейшие вопросы, объяснил, что история его сына представляется мне в чем-то характерной, а потому заслуживающей внимания.
— С конкретными фамилиями? — спросил он.
— Вполне вероятно, — ответил я.
Некоторое время мы снова шли молча. Наконец он сказал неожиданно мягко:
— Мне бы этого не хотелось…
Я пожал плечами.
— И не только из-за того, что таким образом вы ославите меня и мою семью на весь город, — продолжал он все так же мягко. — Вы уж простите, молодой человек, за откровенность, но я понимаю, что это вас только подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от этого материал будет особенно «жареным»…
Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:
— Повторяю: не только в этом дело. Главное — в моем сыне. Вы говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне за остреньким материалом вы ему не навредили. Видите ли, Саша только внешне такой благополучный и независимый. На самом деле он ребенок с очень трудной судьбой. Да, я не боюсь этого слова — именно судьбой! А отсюда — с трудным характером и не слишком крепкой нервной системой. Вот так-то…
Я молчал, тем самым предлагая ему продолжать.
— Уж не знаю, что вам наговорила эта болтушка Жильцова, — произнес он наконец, — но я очень любил Сашину мать.
Латынин остановился возле парапета и облокотился на него, глядя на реку. Теперь ко мне был повернут роскошный аристократический профиль.
— Странное дело, — сказал Виктор Васильевич задумчиво. — Вы, вероятно, лет на двадцать меня моложе, при этом совершенно посторонний мне человек, а обстоятельства складываются так, что я должен перед вами чуть ли не исповедоваться.
Он усмехнулся, и сбоку эта ухмылка показалась мне иронической, хотя в голосе его слышна была только грусть.
— Ну да ладно, делать нечего, — Латынин решительно провел рукой по своему седому бобрику и повернулся ко мне лицом. — Слушайте: Надю я действительно любил. Да, потом появилась Лена, моя теперешняя жена, но если вы думаете, что это было вот так легко — развелся, женился! — вы ошибаетесь. Я ведь понимал, что не просто меняю одну жену на другую, я Сашку оставляю! Мне тогда казалось, что сердце не выдержит и разорвется… Да, я знаю, что вы думаете: не разорвалось и благополучно оставил. Так ведь это же жизнь! Но даже если я и виноват; Надя наказала меня самым страшным образом. Врагу не пожелаю пережить то, что пережил я, когда она умерла.
Виктор Васильевич помолчал, вроде задумавшись, а потом сказал:
— Знаю, не должен бы я этого говорить, но как она могла не подумать о сыне?! Конечно, я ее судить не имею права, но, по-моему, все, что сейчас с Сашей происходит, тоже отдаленный результат ее… — Тут он запнулся на секунду и закончил, подыскав слово: — Ее поступка. — А потом, спохватившись, прибавил: — Хоть и с себя я, разумеется, ни грана вины не слагаю.
— Да, так вот, — продолжал он, устремив взгляд куда-то поверх моей головы. — Надя умерла… Саша жил у бабушки, у Надиной матери. Моя бывшая теща… Это, знаете ли, такой тип женщины — добрая, любвеобильная, но абсолютно без царя в голове. Когда мы наконец получили квартиру, Саше было десять лет, это был уже очень капризный и избалованный ребенок. Нет, я бабушку тоже не виню! Я понимаю, что это со стороны легко осуждать, а когда Саша стал жить со мной, я сам ни на минуту не мог забыть… ну того, что случилось. Кое-кто из знакомых ахал: дескать, ребенок делает что хочет, растет совершенно безнаказанным. Знаете, я бы тут другое слово употребил: ненаказуемым. Это точнее. Ну, что мама умерла, Саша, конечно, знал. Но до сих пор не могу понять, зачем понадобилось говорить ребенку про самоубийство! Бабушке, видите ли, кто-то сказал, что иначе он может узнать об этом, когда вырастет, и в переходном возрасте получит душевную травму, а то и психическую. Объяснение, само собой, бабушка нашла такое туманно-розовое: «Мама не захотела больше жить». Как будто нельзя было предположить, что парень вырастет и начнет спрашивать: почему? Ему, конечно, объяснили. Нашлись сердобольные, вроде Жильцовых, — добавил он вдруг зло.