Дрянной декан
Шрифт:
И назавтра мне снова предстояло пройти через кошмар “Зарубежной истории”. Более того: сделать это в не очень гордом и не очень полном одиночестве. Ни лучшая подруга, ни парень не соизволили явиться на первую пару. С Романом все было ожидаемо: он полночи писал новую песню - эка его пробрало!
– и университет (а, значит, и я) снова оказался в пролете. А вот Юля пропускала занятия крайне редко. Если точнее, то никогда.
Я в ужасе набрала номер Гардениной, надеясь, что та всего лишь попала в пробку на проспекте.
– Ты где?!
– У меня первый день
– Я не дотащусь до Ливера.
Черт. Значит, ни Ромы, ни Риты сегодня не будет… Они - мой лучик в темном царстве; моя прелесть, которая помогала преодолевать занятия с Верстовским. Может, тоже улизнуть, пока никто не видит?.. Нет. Отсутствие всех троих выглядело бы слишком подозрительно.
– Месячные - кровавые слезы матки по несбывшейся мечте… - мрачно протянула я.
– Может, у некоторых, но точно не у меня!
– слабым голосом заявила подруга.
– Прогула не было в планах, я собиралась учиться... Сегодня ведь “Зарубежная литература”!
– Ладно, все ясно. Пойду, а то опоздаю. Выпей таблетку от боли и выздоравливай поскорей.
Я забилась в самый конец аудитории и села за пустующую парту. У Гардениной месячные или временное помрачнение рассудка? Ее увлечение отцом Ромки начало меня всерьез беспокоить.
Декан тоже был не в духе - впрочем, как и всегда, тут он меня не удивил. Он раздал наши работы со вчерашнего занятия, хмурясь и бросая на студентов недовольные взгляды. Я постаралась сделаться как можно меньше и незаметнее в своем уголке, но он меня, конечно же, заметил. Удивленно уставился на пустующее место рядом со мной:
– А где ваша соседка, Красовская?
– и смотрит так, будто я ее съела.
– Приболела.
– Хм. Думал, такие не болеют, - пробурчал он и ушел к доске. Я скорчила рожицу и бесшумно передразнила его. Надо написать Юльке, что декан отметил ее отсутствие. Та, небось, воскреснет и мигом прилетит на занятия.
Студенты посмотрели свои оценки за эссе и недовольно покряхтели. Полная мрачных предчувствий, я перевернула свой лист и опешила. У меня стояла четверка с минусом - таким длинным, что хвостик его выходил за край бумаги. Учитывая размашистость и силу, с которой декан вдавливал ручку, делая исправления, подразумевал он скорее двойку, чем четверку.
А вот у Юльки стояла пятерка. Тоже с минусом, но блеклым и неубедительным. Молодец, подруга!
– Итак, - начал Верстовский, стоя у доски, словно памятник самому себе: высокий, прямой, горделивый. А еще - холодный и бездушный, словно мрамор.
– В группе пять троек, две четверки, одна из которых такая слабая, что скорее тоже тройка, - я порозовела, - и всего одна пятерка. Все остальные получили двойки. Знаю, что вы меня ненавидите. Но подумайте, как к вам должен относиться я?!
Далее следовала длинная лекция-нравоучение. Мы же будущие писатели! Голос этого мира, заключенный в слова. Его душа и совесть. Лакмусовая бумажка, на которой проявляется все лучшее, что есть в обществе - и плохое, которого в нашем поколении, видимо, гораздо больше, отпечатывается тоже. Стыд и позор нам. Как мы можем писать
В общем, декан был очень разочарован. Его вера в молодежь окончательно пошатнулась. Зато я, счастливая обладательница редкой четверки с громадным хвостом, мысленно поблагодарила наших двоечников: в этот день все внимание препода было отдано им.
Еще одно не очень приятное последствие Юлько-Ромкиного прогула: идти обедать мне тоже пришлось в одиночестве. И я вдруг поняла, что, помимо них двоих, так толком ни с кем и не сдружилась после перевода. Девушки из нашей группы разбились на несколько кучек, и кучки эти выглядели такими сплотненными, что прибиться к одной из них казалось невозможным.
Большая столовая находилась в самом сердце главного корпуса, прямиком под актовым залом. Прекрасно отделанное, просторное, но холодное помещение могло вместить всех студентов, преподавателей и работников Ливера за раз. Потолок его подпирали резные колонны, окна, по традиции, утопали в фигурных нишах, покрытый лаком паркет блестел из последних сил. В глубине зала, за красивой, но местами щербатой деревянной перегородкой пряталась линия раздачи. Выбор блюд был неплохим по сравнению с другими общепитами в универе: несколько видов салатов и супов, мясо, жаренная рыба, простые, но разнообразные гарниры.
Скромно отобедав картошкой фри и куриными крыльями, я понесла поднос к стойке с грязной посудой. И вдруг заметила Моля, как ни в чем не бывало расплачивающегося на кассе. Не может быть! Он же, вроде, так дряхл, что не может ходить в университет?!
– Здравствуйте, Сергей Михайлович! А нам сказали, что вы на больничном!
– не думала, что однажды буду так радоваться виду безобидного старичка.
– Здравствуйте! Тут такое дело… Как бы это сказать… - Моль убрал кошелек и почему-то начал оглядываться по сторонам. Я проследила за его взглядом и заметила декана, одиноко обедавшего около окна.
Меня охватила ярость. Так и знала, что в этой гнусной подмене виноват Верстовский! Я тихо зарычала и схватила поднос преподавателя. Моль взял себе компот, гороховый суп с черным хлебом и залитую майонезом “селедку под шубой”.
– Так чудесно, что вы поправились! Помочь вам отнести поднос? Он выглядит тяжелым.
– Спасибо, буду премного благодарен… Простите, как вас зовут?
– Красовская Маргарита. Я на четвертом курсе, направление “Художественная литература”... Значит, вы снова будете вести у нас занятия?
– Конкретно у вашего направления - нет. Мне пришлось отдать часть групп. Понимаете, возраст… Состояние здоровья…
– Как?!
– поднос опасно задрожал в моих руках. Я поспешила к ближайшему столу, пока случайно не ухайдокала обед Сергея Михайловича.
– У вас теперь ведет Вениамин Эдуардович. Первоклассный знаток зарубежной литературы.
Значит, надеяться на возвращение Моля не стоит? Кошмарная весть… Лучше бы я не ходила в столовую, а съела хот-дог, приготовленной толстой тетенькой в передничке.