Ду Фу
Шрифт:
В лирике сычуаньского периода (город Чэнду, где жил Ду Фу, расположен в современной провинции Сычуань) поэт как бы не выбирает тем и с уверенностью подлинного мастера, которому доступны любые темы, пишет обо всем, что происходит вокруг. О сверчке, о светляке, о негодных деревьях, о больном кипарисе, о засохших пальмах, о весеннем паводке, о праздновании «дня холодной пищи» - весеннего праздника, приходившегося по европейскому календарю на начало апреля. Останавливая внимание на определенном предмете, Ду Фу воспринимает его не отдельно, а словно бы в «потоке» бытия, захватывающего «всю тьму вещей». Маленький сверчок, поющий в траве, для Ду Фу так же величествен и грандиозен, как и вся природа, а больное мандариновое дерево вызывает скорбные мысли о «болезни века». По этой причине Ду Фу невозможно назвать поэтом природы или поэтом политических аллегорий, хотя комментаторы немало потрудились над расшифровкой его «намеков на древность». К примеру, в стихотворении «Светляк» Ду Фу пишет: «Он, говорят, из трав гнилых возник - боится света, прячется во тьму». Комментаторы истолковывают эти строки как намек на евнуха Ли Фуго, но смысл всего стихотворения гораздо шире: поэт воспевает светлячка как часть огромного мира, в котором нет различия между тоненькой паутинкой и целой Вселенной. «Равенство вещей» для Ду Фу становится
Может быть, поэтому лирика Ду Фу становится не так «густа», как раньше. «Густота и разреженность» - традиционные категории китайской эстетики, часто употребляемые критиками для оценки стихов и живописи. Применительно к Ду Фу эти категории означают, что в лирике сычуаньского периода появляется больше воздуха, больше «пустотности», как сказал бы средневековый китайский критик, и Ду Фу словно бы уподобляется живописцу, который ценит незаполненное поле белого листа бумаги не меньше, чем сам рисунок. «Густота» прежних стихотворений поэта возникала от внутренней сосредоточенности на одной - важной - теме, требовавшей духовного напряжения и кропотливых технических усилий для своего воплощения. В прежних стихах Ду Фу именно создавал литературу, понимаемую как словесный узор «вэнь» (подобный узору на чешуе дракона); в сычуаньский период им словно бы движет мысль, что литература уже изначально существует в мире, и задача поэта заключается в том, чтобы выявить ее, сделать зримой и слышимой («Излагаю, но не создаю», - говорил Конфуций). Для этого не надо много слов, достаточно лишь нескольких взмахов кисти, чтобы родилось стихотворение, в четырех или восьми строках которого выражается высший смысл бытия.
«Разреженность» целого требует особой сконцентрированности в детали. О деталях в сычуаньской лирике Ду Фу можно написать специальное исследование, настолько велика их роль для поэта. Новый Ду Фу-это прежде всего поэт тончайшей детали, как бы наводящий увеличительное стекло на самые крошечные предметы. Он обладает поистине микроскопическим зрением, способным заметить даже то, как «к пчеле приклеился листочек ивы», «усики пчел покрыты сладостною пыльцою», «рыбы мерзнут в воде, к тростникам прижимаясь бесшумно».
Столь же обостренно чуток и слух поэта, улавливающий отдаленный гомон птиц, смутный шум ветра, тихий плеск речных волн. Недаром в стихах 759-762 годов Ду Фу, по наблюдению современного китайского литературоведа Фэн Чжи, особенно охотно пользуется эпитетами «затихший», «умиротворенный», «сокровенный». Для Ду Фу то, что он «видит и слышит», предшествует тому, что он «думает и чувствует»: предметный план его поэзии прописан выпукло и рельефно, а «мысли и чувства» даются как бы намеком, остаются в глубинном подтексте строки. Читатель сам домысливает настроение стиха, дорисовывает изображенную в нем картину с помощью собственной фантазии, «вчитывает» себя в стихотворный текст. Не случайно Ду Фу в сычуаньский период так часто обращается к жанру «юн у» - «воспеваю вещи», предоставляющему широкий простор читательскому воображению.
И наконец еще одна черта сычуаньской лирики Ду Фу - ее этнографическая точность. Китайским поэтам издавна приходилось совершать путешествия в отдаленные провинции империи, а иногда даже в «варварские» земли, вот и Ду Фу, оказавшись на юге, столкнулся с новыми для него обычаями, новым укладом жизни, поэтически воссоздать который, не нарушая классического строя китайского стиха, было для северянина сложной задачей. К примеру, в китайской поэзии с древности воспевались полив огорода, ирригационные работы, крестьянский труд - для этого существовал устойчивый, отчеканенный традицией набор образов, но как заставить читателя почувствовать, что он на юге, какие отобрать детали, на каких остановиться подробностях? Ду Фу с удивительным искусством рисует приметы именно южного быта, и исследователи, знакомые с исторической этнографией Китая, до сих пор поражаются точности его описаний. «...Трубы провожу на огород» - типично южная бытовая подробность (для полива огорода там приходилось прокладывать бамбуковые трубы); «Мне надо берег укрепить камнями» - вновь характерная и точная этнографическая деталь. И таких деталей у Ду Фу очень много - они рассыпаны по страницам его книг. В сычуаньской лирике поэт достигает редкой гармонии всех выразительных средств; Инь и Ян - эти две силы обретают в его стихах классическое равновесие.
Глава седьмая ПРОСВЕТЛЕНИЕ ПОСЛЕ СНЕГОПАДА
Окно на юг -
сижу спиною к лампе,
Под ветром хлопья
кружатся во тьме.
В тоске, в безмолвье
деревенской ночи
Отставший гусь
мне слышится сквозь снег.
Бо Цзюйи,
«Снежной ночью в деревне»
ПОМОЩНИК ГРАДОПРАВИТЕЛЯ СЮЙ ДЕВЯТЫЙ ПОДНИМАЕТ МЯТЕЖ В ЧЭНДУ
Жители Чэнду, так же как и Ду Фу, опечаленные отъездом господина Янь У, с тревогой задумались о том, кто станет их новым губернатором. Ведь если господина Янь У вызвали в столицу, его наверняка назначат на более высокую должность: такие честные и преданные люди нужны повсюду. Но кого же пришлют взамен? Вдруг это будет жестокий тиран или хитрый мошенник, обирающий народ, - не поздоровится тогда южанам. Размышляя таким образом, жители Чэнду не предполагали, что претендент на губернаторское кресло объявится задолго до того, как господин Янь У успеет добраться до столицы. В июле 762 года помощник градоправителя Сюй Девятый поднял мятеж в Чэнду, доказав тем самым свое намерение стать маленьким диктатором юга. Южане давно привыкли к подобным мятежам, - с ними приходилось вести борьбу и храброму Гао Ши в его бытность губернатором Пэнчжоу, и многим другим губернаторам и военачальникам. Этот мятеж был таким же кровавым и бессмысленным, как и все остальные. Головорезы Сюя Девятого, для поддержки боевого духа разукрасившие себя лошадиной кровью, выволакивали людей из домов, срывали одежды и украшения, казнили на глазах у близких. Словно мертвые рыбы, выброшенные на берег штормовой волной, лежали на улицах трупы убитых. Мятежники грабили лавки, врывались в богатые особняки, разбойничали в храмах и монастырях. Под сапогами грабителей хрустели черепки разбитых фарфоровых ваз, костяные гребни женщин, рассыпанные четки буддийских монахов. Дым пожаров застилал улицы: деревянные домики Южной столицы
Имя самозванца было хорошо знакомо Ду Фу. Около года назад Сюй Девятый навестил поэта в соломенной хижине, и Ду Фу посвятил ему стихотворение:
На вечерней заре,В деревенском моем захолустье,Ты заходишь со свитойПод кровлю убогого дома.Нашей дружбы началоМеня избавляет от грусти,Но стыжусь, что не в силахУстроить, как должно, приема.Оценив тишинуИ бамбук, что посажен рядами,Позабыв о делах,Ты гуляешь под ясной луной.О, когда же ты сноваПридешь любоваться цветами,Что распустятся скороНад тихою гладью речной?(«Меня навещает помощник градоправителя Чэнду - Сюй Девятый»)Ду Фу испытывал смущение оттого, что по бедности был не в силах устроить подобающего приема столь знатному гостю со свитой сопровождавших его чиновников. Но гость остался доволен и радушием хозяина, и преподнесенными стихами, в которых выражалась надежда на будущие встречи. Они расстались с самыми дружескими чувствами, и Сюй, конечно, запомнил, что в соломенной хижине, на берегу Реки Ста Цветов, есть человек, который в нужный момент может пригодиться. И вот теперь этот момент настал, и едва лишь вспыхнуло пламя мятежа, Ду Фу ясно понял, что к нему со дня на день могут нагрянуть гонцы от Сюя с предложением (а по существу, с ультимативным приказом) перейти на сторону мятежников. Что ему ответить? Разумеется, он не собирался ради приятельских отношений с Сюем Девятым изменять своему долгу перед императором и порочить славное имя предков, но, не сказав «да», он бы тем самым сказал «нет», а это означало, что Сюй после многих месяцев дружбы сразу увидел бы в нем врага. Любезные улыбки, льстивая речь, заверения в искренней преданности и даже преклонение перед талантом Ду Фу - все мигом исчезло бы, и поэт вполне мог оказаться среди жертв своего бывшего покровителя. Оставалось одно - бежать, и, наскоро собрав вещи, Ду Фу отправился на восток от Чэнду в город Цзычжоу.
Дорога заняла около двух дней - встревоженный и удрученный сидел он в коляске, не замечая назойливых мух, жары и палящего солнца. Тревога не покинула Ду Фу даже тогда, когда захваченный мятежниками город исчез за дальним поворотом дороги, ведь там, в Чэнду, осталась его семья. Хотя жена уверяла, что ей и детям ничего не грозит, Ду Фу не мог чувствовать себя спокойно, пока они не с ним. Поэтому, едва устроившись в Цзычжоу, он стал думать о том, чтобы перевезти сюда семью. К счастью, такая возможность представилась, и вскоре семейство Ду в сопровождении одного из дальних родственников благополучно прибыло в Цзычжоу. Радостной была их встреча: у Ду Фу словно не хватало рук, чтобы обнять всех своих детей и жену, а они, не решаясь поверить, что удалось избежать смертельной опасности, грозившей и им, и ему, не могли на него насмотреться, гладили его морщинистое лицо и седые волосы на висках, как будто это лишний раз подтверждало реальность их встречи. Ду Фу с видом хозяина показывал домочадцам их новое убежище - конечно, не такое уютное, как соломенная хижина, но вполне пригодное для жизни. Рассказывал о друзьях, которые появились у него в Цзычжоу, и особенно много о помощнике здешнего губернатора господине Яне, чья сердечность и душевная теплота скрашивали его пребывание в чужом городе. Добрый Янь понимал, как важна для Ду Фу его дружеская поддержка, помогавшая отвлечься от тревожных мыслей. Тревога и страх - если им поддаться - способны опутать человека, словно лианы ствол пальмы. Поэтому главное - не поддаваться, гнать от себя тревожные мысли, стараться победить страх! Именно об этом не уставал твердить Янь, принимая в гостях поэта и словно заговаривая в нем неведомую болезнь. И постепенно Ду Фу исцелялся. В гостеприимном доме Яня он забывал о своих невзгодах - они вместе подогревали на огне виноградное вино и в разгар пирушки даже пытались исполнить стремительный танец с мечом, кружась по залу наподобие двух драконов. Затем - когда хмель проходил - они зажигали свечи в бронзовых подсвечниках, доставали томик старинных стихов и до утра читали любимых поэтов - Тао Юань-мина, Се Линъюня, Юй Синя...
Осень и зиму 762 года семейство Ду провело спокойно и неторопливо - в хлопотах, заботах и развлечениях. Им хотелось отвлечься от тягостных впечатлений, связанных с мятежом Сюя Девятого, и поэтому двери дома они держали открытыми для гостей. Их навещали друзья - такие, как господин Янь, и сами они постоянно ходили в гости. Как и во всех городах, где им случалось бывать, Ду Фу приглашали на пиры и званые обеды: здешние чиновники считали за честь принять у себя такого знаменитого поэта. Ду Фу никому не отказывал и, несмотря на то, что он по-прежнему часто болел, старался быть среди людей, это отвлекало от грустных мыслей и печальных воспоминаний. Хозяин встречал гостей у ворот усадьбы и, приветствуя поклонами, провожал в парадный зал, где уже были постелены циновки и дымились в котлах изысканные южные яства. Слуги приносили чайнички с подогретым вином, а девушки-музыкантши настраивали на коленях лютни, чтобы усладить слух гостей томными южными мелодиями... Иногда Ду Фу с семьей отправлялись на лошадях за город или садились в лодку, чтобы полюбоваться осенними берегами реки Пэй, протекавшей неподалеку. Лодочник умело работал веслом, почти бесшумно опуская его в воду, и нос лодки мягко рассекал прибрежные заросли. Вспоминались строки Се Линъюня, поэта-южанина, который за три века до Ду Фу, похоже, испытывал те же самые чувства, плывя по одной из южных рек: