Дубинушка
Шрифт:
Шёл третий год третьего тысячелетия. Вернувшийся в Россию по воле кремлёвских предателей капитализм мял и душил всё живое на отчей земле, доламывал остатки былой жизни некогда могучего, державшего на своих плечах всю Европу, русского государства.
Два события основательно потрясли станицу на этом восемнадцатом году проклятой народом горбачёвской перестройки: станица Каслинская как бы проснулась от многолетней глубокой спячки, вздыбила шерсть, злобно заворчала, словно старый, но ещё могучий и клыкастый пёс. И — о, чудо! Впервые за это чумное время, когда был развален колхоз и порушен весь уклад советской жизни, с раннего утра казаки и казачки, а с ними и дети потянулись к площади бывшего базара, к поставленному там заезжим азиком магазину.
В прошлом это был майдан — площадь для сбора казаков.
Что же это за события?
Первое: станичники вдруг прослышали, что наглый и вездесущий Шапирошвили, устроивший в своём дворце приют для бездомных ребят, тайно от работавших там Марии, Бориса Простакова и других станичников продал в Италию трёх десятилетних парнишек и четырёх восьмилетних девочек. А второе: будто земли, принадлежавшие станичному колхозу «Красный партизан», и знаменитый во всём Придонье и Приволжье колхозный сад, и лес, начинавшийся за огородами и левадами и тянувшийся по берегу Дона на многие километры — всё тут будет принадлежать банкиру Дергачевскому. И будто бы этот Дергач, как его прозвали скорые на язык казаки, на вертолёте три дня кружил над своими угодьями и рисовал на большом листе ватмановской бумаги поля, дороги, прибрежные леса, — словом, всё, что теперь ему принадлежало.
Народ всё прибывал и прибывал; скоро уже вся площадь кишела самым пёстрым людом — казаки теснились возле самого магазина; оказалось, их не так уж и мало, как многие думали. На вытащенных из магазина стульях особняком сидели старики. Их было пятеро. В центре — девяноставосьмилетний Гурьян Цаплин, простоволосый, белый, с выцветшими, но ещё цепкими глазами старик. Он пришёл с толстой дубиной, которая оканчивалась набалдашником размером с детскую голову, опирался на неё, как на трость. Раньше у него её не было, а теперь вдруг появилась. Поставил дубину возле молодой берёзы и сел на стул. Рядом со стариками на крылечке сидели генерал, которым гордилась станица, председатель районной администрации Тихон Щербатый, участковый милиционер Щелканов, а по прозвищу Щелчок. И ещё тут же на ступенях крыльца тесным рядком сидели Евгений, Станислав Камышонок, его жена Елизавета, Павел Арканцев… И уж затем кто сидел, а кто стоял — всё больше мужики, а за ними женщины, старушки. Парни и девчата толпились стайками у дороги. Между ними сновали возбуждённые мальчишки и девчонки. Среди них были хорошо одетые, прибранные и причёсанные ребята и девочки из детского приюта Шапирошвили; это от них увезли куда-то, — по слухам, в Италию, — трех парней и четырех девочек, — оставшиеся чувствовали себя героями. Многих казачат и казацких девчонок они уже знали, бывали у них дома и теперь верили, что всех их разберут и они будут жить, как раньше, в семьях.
Дивились казаки обилию народа, радовались силушке, хранившейся ещё в станице. Иным уж казалось, нет у них никакой силы, выкосили её, как траву за Протокой в пору сенокоса, а тот люд, что остался, кто затих по углам в ожидании ещё худших времён, а кто пьёт от нужды и горя. И вдруг собрались, запрудили площадь, на которой во времена не так уж и далёкие собирались на казачий круг восемь тысяч человек — почти все жители станицы — и во главе с атаманом и есаулом решали важные дела своей жизни.
Поднялся вдруг могучий, как медведь, Камышонок, вскинул руку, заорал:
— Тихо, казаки! Нет у нас старее Гурьяна Цаплина. Ему слово.
И тишина наступила мёртвая. Встрепенулся, вскинул седую голову Гурьян, слава о доблести которого, о битвах его сабельных и о том, как летал он на своём коне словно ветер по Великой степи Придонской, передавалась станичным парням и девчонкам. И теперь все взгляды на него устремились. Вот сейчас он по праву старшего — по древним законам вольного люда казачьего — даст указ станичному роду. И Гурьян, повернувшись к генералу, сказал:
— Атаманом будешь!
Камышонок что есть силы проорал:
— Генерал атаманом будет. Он теперь высшая власть ваша.
Гурьян помолчал с минуту. Повернулся к Камышонку:
— Тебе есаулом быть. Плётку у меня возьмёшь. Со старых времён осталась. За малую и большую провинность прилюдно на майдане сечь будешь. Особливо же тех, кто водку пьёт.
Заржали казаки, и смех их мужицкий покатился к Дону. Кто-то крикнул:
— Это Камышонок-то?.. Да он сам пьёт по-черному!..
На это Гурьян негромко, но так, чтобы все слышали, проговорил:
— Пьянству пришёл конец. Скоро и вся Россия пить перестанет. Он, супостат наш, вражина чужеродный, пьяных-то и спеленал нас.
И поднялся старик, и хрипло, срываясь на крик, возгласил:
— Кто каплю выпьет — пороть того! Плёткой, на майдане.
И сел на приступок крыльца, дышал тяжело, и тише добавил:
— Ящик голубой, где нелюдь волосатая галдит — не смотреть. Пусть он потухнет… до лучших времён.
О чём-то посоветовался со стариками. И потом заключил:
— Бабам рожать! Много рожать, каждый год!
Майдан зашёлся смехом. Раздался звонкий женский голос:
— От кого рожать-то? От тебя, что ли?
— Рожать! — повторил старик. Иначе сгинет казачество. И весь род российский обмелеет. А Дон метнётся в сторону и потечёт к туркам.
Замолчал старик и склонил над коленями голову. Потом тихо, но так, чтобы слышали близко стоящие и рядом сидящие казаки, заключил:
— Вырезать дубины и поставить в сенях. Вот такие — как у меня. Пригодятся.
Эту команду не поняли. Кажется, её никто не понял. Камышонок спросил:
— Как это понять — дубина? Зачем?..
— А так: вместо сабли и винтовки. Илья Муромец супостата дубовой палицей крушил. Нам тоже придёт черёд. Да, придёт. Без драки большой не обойтись. И пусть тогда дубовая сабля засвистит над головой вражины… дубина. Настоящих-то сабель уж не завести. Винтовок — тоже. Дубины вырезать! Всем и каждому. Гурьян поднялся решительно и в сопровождении стариков пошёл домой. Камышонок и эту последнюю команду проорал на весь майдан. И помахал над головой рукой, имитируя удары плёткой. От себя громогласно добавил:
— Да, да, дорогие казачки. Хватит вам бездельничать. Люда казацкого должно быть много. И пусть не думает банкир Дергачевский, что русский народ вымирать собрался. А что до вина: отныне и во веки веков — ни капли спиртного! Иначе запорю.
— А ты-то как? Сам себя, что ли, пороть будешь?..
— Я — баста! Ни грамма и ни капли! Сухой закон на всю станицу. И духу чтоб не было.
Ткнул пальцем в хозяина магазина:
— Ты, Азия, собирай свои манатки; нынче же все бутылки вон!..