Дубинушка
Шрифт:
— Ну, отмочила — тридцать. Да мне уж сороковой пошёл.
Маша искренне огорчилась. Сорок лет по её меркам древность. В этом возрасте на пенсию собираются, а там и на вечный покой. Про себя подумала: «А лицом вроде бы и не такой уж старый…»
Вячеслав продолжал смеяться, а Маша смотрела на него серьёзно и не могла понять, почему это он так долго смеётся. Чего же тут смешного, если человеку сорок лет. Да моему отцу и то, кажется, сорока-то нет.
— Ну, а теперь признавайся: а тебе сколько лет?
— Не скажу. У женщин про возраст не спрашивают.
— Тоже мне, женщина нашлась. Да тебе и пятнадцати нет.
Маша поднялась и с напускной серьёзностью сказала:
— Меня Пират заждался. Надо ехать.
Потом то ли в шутку, то ли всерьёз добавила:
— Про вас я всё узнала, а про меня… не обязательно всё знать.
Ей было приятно сознавать, что она не всё о себе сказала незнакомому мужчине, — и это ещё и тем хорошо, что дело она имела с человеком из другого мира, из другой цивилизации — с человеком пожилым.
Вячеслав вышел с ней вместе и проводил её до стоявшего у дерева коня. С восхищением наблюдал, как легко и грациозно взлетела она в седло, как затем тронула и выехала на тропинку, ведущую к северной части станицы. На коне она выглядела вполне взрослой и очень красивой.
Дома, дав коню корм и питьё, она зашла к девочкам и мальчикам. Был уже поздний вечер, и они, поужинав, разошлись по своим комнатам и кто читал, лёжа на кроватке, а кто сидел за столом, рисовал, писал или читал. Маша привезла им из города много книг и заставляла их больше читать. Говорила им о Горьком, о Джеке Лондоне; они мало учились, но благодаря книгам много знали. Рассказала и то, что слышала о хлеборобе из зауральского села Терентии Мальцеве — о нём рассказывал учитель; так он и нигде не учился, а стал академиком и знаменитым учёным-растениеводом.
Пошла к отцу и на счастье застала его дома. Он недавно пришёл от Вячеслава и готовил себе ужин. Маша заняла его место у плиты, жарила картошку с салом и весело рассказывала о своём посещении странного человека, который вознамерился в одиночку восстановить разрушенный храм.
— Пап, а разве можно это сделать — без помощников и денег? Ведь, как я подозреваю, денег у него нет, а если и есть, так немного. Да уж в уме ли он, этот дядя? А, кстати, сколько ему лет и за что он в тюрьму попал?.. Может быть, он преступник опасный и от него подальше надо держаться?
Отец не торопился отвечать на её вопросы. Он всегда радовался, когда дочка к нему заходила, а в последнее время она и называла его отцом, и бельё ему стирала, и в доме прибиралась, а частенько готовила ему и обеды. Узнав, что он женится на Татьяне, она поначалу расстроилась, стала ревновать его, но затем подумала, что в семье отцу будет лучше, а его дети Василёк с Ксюшей и ей не чужие, смирилась, и даже была рада, что и у неё теперь близких людей стало больше; словом, Маша была довольна развитием событий и для себя решила, что отец для неё — самый близкий в мире человек, а его супруга Татьяна хорошая женщина и к Маше относится, как и к своим детям.
Ждала, что скажет отец об этом странном человеке, который неожиданно приехал к ним на хутор Заовражный и начинает делать то, о чём его никто не просил: восстанавливает никому не нужную церковь.
— Понравился тебе Вячеслав? — неожиданно спросил Евгений.
— Пап! О чём ты говоришь? Он же старый. Ему сорок лет. Ну, как он может мне понравиться?
— Сорок лет? Это он тебе сказал?
— Ну, да, он. Большой, сильный, и весь какой-то пожилой.
— Ты его так находишь?
— Он и сам говорит, что сорок лет. Но даже и не только в этом дело; он же ненормальный, куда-то сдвинутый. Ну ты сам подумай: восстанавливать храм! Да его, храм-то, сотни людей строили, и не один год. И деньги кто-то давал. Да ещё какие деньги! К тому же, и в тюрьме сидел. Не зря же туда людей сажают.
Тут Мария спохватилась, стала оправдываться:
— Я, конечно, не говорю о тебе, ты — другое дело, зазря туда угодил, но не все же так!..
Евгений покачивал головой, улыбался. Обелять Вячеслава не торопился; он и сам оставался в серьёзном недоумении от его затеи с храмом, да и помнит, как Вячеслав озадачивал лагерных товарищей резкостью своих суждений; не хотел бы для Марии такой партии, но и вешать напраслину на товарища — тоже не в правилах Евгения. Решил говорить с Марией как со взрослой.
— Лет-то ему немного, — заговорил Евгений, — едва двадцать пять исполнилось, но человек он для меня непонятный. На язык остёр и судит обо всём сплеча. В лагере его побаивались, но в делах спорый и сил не жалеет. Ему за хорошую работу и срок на два года скостили. А между тем, он институт инженерный окончил, но дома строить не захотел, а пошёл в журналистику. Словом, человек он, что называется, крутой, и срок получил за дела политические. Губернатора жидом обозвал и морду ему пообещал набить. Такая-то прыть мне тоже не по душе. Одним словом, Маша, человек он рисковый, и я бы не хотел, чтобы у тебя муженёк такой был.
— Опять ты, папа, чуть что, и — замуж, муженёк. Говорила тебе не раз уж: мне для такого дела полюбить надо, а если вот как этот… Кто же и полюбит такого?
Маша убирала со стола и долгое время разговор они не возобновляли. Однако Мария продолжала думать о Вячеславе, вспоминала, как он ей сказал неправду и потом над своими же словами заразительно смеялся. Для себя решила, что враньё его разоблачать не станет и будет пребывать в том наивном и удобном для неё заблуждении, что ему сорок лет и он её ни с какой стороны не интересует. И несколько дней не поедет к нему, будет всячески демонстрировать своё полное равнодушие. С этой счастливой мыслью она рассталась с отцом и пошла домой.
Весна в низовьях Волги и Дона начинается рано; ещё не окончил свои дни капризный март, а с неба уж полились горячие, весёлые лучи солнца, подсохли дороги, и на поля потянулись ещё недоломанные новой властью трактора, машины, а кое-где чудом оставшиеся подводы с удобрениями. Каслинская после памятного майдана протрезвела, водкой или пивом уж и не пахло, бабы радостно друг другу поверяли тайны: «Казаки-то тверёзые. Их ровно бабка заговорила». — «Не бабка, а Гурьян столетний. Вот ведь где она сила таилась — обычай такой со времён давних идёт: стариков во всём слушаться. Сказал Гурьян — и отлетел зелёный змий, будто его и не было».