Дубровинский
Шрифт:
Это было невиданное шествие. Городовые и сыщики, дворники и полицейские куда-то попрятались. В чайных засели и не смели вылезти на улицу черносотенцы с Хлебной биржи и Охотного ряда.
Сколько людей участвовало в этих похоронах, трудно сказать. Московские газеты на следующий день называли и 200 и 300 тысяч. Траурные флаги на многих домах, алые знамена на многих балконах.
У Театральной – делегации с венками. Приехали из Подмосковья, приехали из Саратова. На Никитской навстречу шествию вышли из консерватории оркестр и хор.
Было уже 8 часов вечера, когда гроб опустили на землю на Ваганьковском
Последние прощальные речи. И клятвы.
Склонились знамена.
Манифест 17 октября объявлял личность русского человека неприкосновенной, но жизнь и честь его оставлялись во власти казацкого неистовства.
Царизм, натравливая уголовные элементы, дворников, чернь в точном значении этого слова, на передовых рабочих и лучшую часть интеллигенции, решил доказать, что народ восстает против всяких реформ. Что стремление к конституции он признает происками врагов России. Что ничего, кроме рабского подчинения опекунской власти начальства, он не желает.
Еще вчера, возвращаясь с похорон Николая Эрнестовича, Дубровинский стал свидетелем новой кровавой бойни у стен университета.
Было уже 11 часов вечера. Студенты, рабочие небольшими группами спешили по домам. Все устали. И все были потрясены этой невиданной политической демонстрацией.
Около университета внезапно откуда-то из ворот ближайших домов вдруг выскочили полупьяные приказчики Охотного ряда. Они целый день отсиживались, боясь сунуться на улицу, а к ночи осмелели.
Раздались выстрелы. Студенты заметались, бросились к решетке университета. Калитка оказалась закрытой.
А ряды громил множились.
Дубровинский кинулся обратно на Никитскую. Там, в университетской большой аудитории должны были находиться дружинники.
Но, видимо, боевая дружина услышала выстрелы. Иосиф Федорович встретил ребят на половине дороги, указал им, откуда стреляют, и поспешил вслед. Несколько залпов – и громилы трусливо стали разбегаться. Дружинники стреляли поверх голов.
Иосиф Федорович решил, что здесь уже все кончено и нужно добираться до дома. Но только он свернул на Моховую, как запел рожок, и вечернюю тишину разодрал хлесткий ружейный залп. Пули ударили в угол дома, штукатурка запорошила глаза. А Манеж продолжал вспыхивать винтовочными выстрелами.
Это стреляли уже не черносотенные банды. Характерный резкий хлопок при выстреле выдавал казацкие карабины.
На тротуаре, около университета, падали люди. Одни тут же вскакивали и убегали, другие оставались лежать.
Сегодня газеты сообщили, что там, на Моховой, так и остались лежать 6 убитых (у одного в спине 8 пулевых отверстий). 30 раненых подобрали санитары. Газета «Право» утверждала, что во время стрельбы в манеже вместе с казаками «находились исполняющий должность полицмейстера и пом. пристава». Имен газета не называла.
В последующие дни черносотенные погромы прокатились по 65 городам России. Три дня неистовствовали громилы в Одессе при попустительстве градоначальника Нейдгарда и генерал-губернатора Каульбарса. На улицах стучали пулеметы, рвались бомбы, словно неприятель ворвался в город. Стрельба не стихала даже тогда, когда появлялись патрули солдат и городовых.
«Городовые без №№ и с револьверами, поднятыми вверх, в середине их солдаты с ружьями вверх, между ними околоточный
Хулиганы, грабившие квартиры, сбрасывали с балконов детей, стариков и родильниц… Убивали людей головой об мостовую… Подстреленному юноше шашкой был вскрыт живот… На одном чердаке было найдено 36 трупов… Винные лавки все время торговали по установлению, а награбленное беспрепятственно разносилось по городу…»
В Ростове-на-Дону – 176 убитых и 500 раненых, в Минске – 500 убитых и раненых, станция Раздельная – 10 убитых, 29 изувеченных. И так повсюду.
Дубровинский понимал весь дьявольский замысел царизма, но ему не были известны его закулисные стороны. О них рассказал горнопромышленник Ф. Лавров. Он подал на имя Витте записку, в которой собрал факты и ручался за их достоверность.
Царских чиновников Лавров величал «лиходеями» и писал об их «адском плане – огнем и мечом утвердить на Руси самодержавие отныне и навек».
«Как подготовлялась к этому почва… кто насыщал воздух пороховой пылью национальной вражды и с чисто немецкой свирепостью душил всякую живую мысль… откуда взялись черносотенцы, кто и по чьему приказу сеял с амвонов церквей братоубийственную распрю, кому нужно было напустить ужас на всю Россию в виде 35 полков казаков (не пожалев на это миллионы), все это известно всей России и особенно Русскому Собранию…
Ядро организованных „боевых дружин“ составляли 6000 человек, а остальную силу должны были им доставить такие мастера по части декоративного патриотизма, как Клейгольс, Нейдгард, Азанчевский, Пилер фон Пильхау, Курлов, Рогович и др. Депутаты от боевой дружины опричников, или „сотенные“, как они себя называли, съехались в Петербург в начале октября и задержались здесь благодаря общей забастовке железных дорог, почему и не могли своевременно выехать к месту будущих действий.
Таким образом, кровавая бойня над Россией задумана была гораздо раньше и в иных целях, чем осуществившаяся вслед за манифестом. Подготовлялась контрреволюция, а разыгралась контрконституция. И произошло это потому, что быстрый ход событий обогнал контрреволюцию. Достаточно было ликующему населению выкинуть 18 октября красные флаги, знаменовавшие собою завоевание свободы кровью народа и ничто другое, довольно было провокаторской бомбы, нескольких диких возгласов из многотысячной толпы, чтобы полицейские телефоны завопили: „Революция идет!..“
Да, господин Лавров потрудился, но и он не понял до конца значение манифеста 17 октября. Этот манифест – вынужденный акт царизма.
Недаром говорят, что граф Витте его на коленях выползал у царя. И никакой свободы, это только маневр – отсрочка, грандиозная провокация, с помощью которой царизм пытается вызвать народные массы на улицу и раздавить их казацкой подковой, растерзать солдатским штыком.
Нет, нужно браться за оружие, да как можно быстрее.
Дубровинский нетерпеливо ерзает на полке вагона Москва – Петербург. Медленно ползет этот поезд. За эти четыре дня в жизни Иосифа Федоровича произошло столько перемен, что он не успел во всем разобраться.