Духовная война
Шрифт:
– Хм, не знаю, я так не чувствую. Я не знаю, что я чувствую. – Не хочу показаться равнодушным, но я бы хотел обратить ваше внимание и оценить то, как вселенная обеспечивает ваш переход – это впечатляет. Не знаю, ясно ли вам это сейчас, но то, как у вас отобрали прошлое и выложили перед вами будущее... – Вы правы, – сказала она резко, – мне это не вполне ясно. Наверно, вам это видно яснее. Я принял это за неохотное приглашение продолжить. – Все силы мира трудились не покладая рук, чтобы создать и ублажить вас – заимствуя у Уитмена. Именно вы дали всему этому толчок. Вы продемонстрировали чистое намерение не просто словами или мыслями, но действиями. Когда мы поступаем так, вселенная естественным образом становится более сговорчивой, чем мы обычно о ней думаем. Она начинает подстраиваться под нас, а мы под неё. Так происходит тогда, когда видимое разделение между «я» и «не-я» начинает растворяться. Именно это и происходит с вами, и эта намного более отзывчивая, уступчивая вселенная теперь ваша новая реальность. – Это звучит так, как будто вы имеете в виду, что мои родители умерли из-за той ситуации, в которой я оказалась. – То есть, не окажись вы в этой ситуации, ваши родители не умерли бы? – Не знаю, – сказал она после паузы. – Я тоже не знаю. Я знаю только то, что могу видеть, глядя снаружи, и вот, на первых стадиях жизни в качестве интегрированного существа с вами обращаются как со звездой – огромные количества биографического багажа выметаются, предоставляется возможность общаться со мной, ваша будущая жизнь, полная покоя, свободы и непрерывного роста, выложена перед вами, словно королевский пир... – Королевский пир? – переспросила она с оттенком горечи. – Не работа официанткой в Корпус Кристи с большой причёской и толстым задом, – объяснил я. – Никакого вреда для вашего кредитного рейтинга, если
***
Представьте мужчину, потерявшего работу и погрузившегося в отчаяние, так как он отождествлял себя со своей работой до такой степени, что её потеря означала потерю себя как человека. Представьте женщину, с которой происходит тот же кризис идентификации из-за развода, с сопутствующей потерей основной идентификационной структуры. Представьте родителей, чья жизнь теряет весь смысл из-за потери ребёнка. Или того, кто теряет всю надежду и радость из-за плохих новостей от доктора. Подобные потери могут заставить нас чувствовать, что мы утратили свой центр. Нам может показаться, что мы никогда не восстановимся после них, и возможно, так оно и будет.
Когда мы верим в мир вне нас самих, приобретения воспринимаются как нечто хорошее, а потери – как плохое. Когда мы перестаём верить в мир снаружи себя, всё переворачивается: приобретения становятся плохим, а потери – хорошим. Всё, что мы можем потерять, никогда нам не принадлежало с самого начала. Всё, что мы можем потерять – иллюзия. Используя фильм «Джо против Вулкана» в качестве параллели, можно сказать, что Лиза смогла перейти из бестолкового зануды, который уныло тащится по жизни, где всё известно заранее и однообразно, к вибрирующему осознанному существу, которое держит курс «прочь от всего человеческого». Как и в фильме, вселенная растянулась до казалось бы сверхъестественных размеров, чтобы обеспечить её переход. Она никогда не могла бы пожелать такого катастрофического переворота, так же, как Джо Бэнкс не мог желать прогноза «мозговой тучи» и надежды прожить всего несколько месяцев. Оглядываясь назад, однако, это ничего не изменило бы.
***
Эмерсон говорил, что человек является тем, о чём он думает в течение дня. (Будда предположительно говорил нечто похожее, но всегда, когда вы видите слова «Будда сказал...», ваша идиотская сирена начинает верещать, так что уж лучше пусть будет Эмерсон). Я, похоже, уже ни о чём не думаю. Я не могу даже подумать о том, о чём надо подумать. Порой я пытаюсь подумать о чём-нибудь, поймать какую-нибудь мысль и поразмышлять её, но через секунду или две это просто проходит. Для меня мысль — это инструмент, орудие. И я достаю его только затем, чтобы что-то уничтожить. Это меч, но у меня ничего не осталось, над чем им можно было бы помахать. Время от времени я беру его и рассекаю им воздух, но это просто пустые воспоминания старого солдата. О чём я могу подумать? Религия? Политика? Бизнес? Искусство? Я пуст. Я, по мнению Эмерсона, ничто. Моё основное состояние очень похоже на что-то вроде горько-сладкой радости. Я не обитаю в своих воспоминаниях, я даже не уверен, есть ли они у меня. Кажется, что у меня где-то в моём ментальном пространстве спрятана коробка старой киноленты, но идея вытащить её и предаться воспоминаниям о кое-как склеенных сценах жизни, с которой я не чувствую связи, выглядит не очень-то привлекательно. Я знаю, что был когда-то воином, но это не память о том состоянии бытия, это просто воспоминание о факте. В этом нет ни удовольствия, ни неудовольствия. Словно это знание о ком-то ещё. Время от времени я залезаю на колокольню и проверяю, нет ли там летучих мышей. Я проникаю в свой череп, чтобы убедиться, что там всё в порядке – нет ли тёмных углов, кучек навоза, не тронута ли пыль. Как старый, безоружный ночной сторож делает свой обход, я быстро осматриваю помещения. Я не делаю это очень осознанно или внимательно – меня не слишком волнует, что там может что-то обнаружится, а если и обнаружится, то удалить это будет не так уж сложно. Особенно к смерти я хотел бы оставаться немного более бдительным. Я не чувствую страха, меня не беспокоит, что я умру, я не придаю смерти никакой важности, но кажется, что она может тайком что-то протащить мимо меня, так что я присматриваю за ней. Я побывал в дюжине ситуаций за последние десять лет, когда я думал, что всё уже кончено, и моя реакция ни разу не приподнесла мне неприятных сюрпризов. В каждой ситуации я испытывал чувство заинтригованности, готовности, благодарности. Я не паниковал и не реагировал из страха, поэтому я не без причины уверен, что во мне не много притаившихся демонов смерти. Было бы интересно, если б они были, но я так не думаю. В этом отношении я нахожу любопытным свой отказ от приглашения толстого сержанта. Не то, что я сожалею, что не повернулся и не прокричал «Буу!», но не вполне понятно, почему я этого не сделал. Меня не слишком это волнует, просто любопытно. Не каждый день получаешь подобные приглашения, поэтому было бы правильным, пожалуй, оценить свою реакцию. Моя повседневная персона — это ещё одна вещь, за которой я лениво наблюдаю. Я общаюсь, я присутствую в жизни других людей, и я должен лавировать по жизни – в моём существовании в царстве сна. Вот этому я уделяю внимание, но опять же, не много. Это не требует большого количества усилий или раздумий. Во мне работает эта штука – учитель/автор – но нет реальной опасности, что она затянет меня обратно в перинатальные состояния, обычно принимаемые за пробуждённую жизнь. Не думаю, чтобы что-то могло утащить меня обратно, но такая минимальная внимательность не повредит.
Многое из этого я включаю в книги. Сейчас, например, я приятно заинтересован «1984» Оруэлла, но если бы это не входило в контекст, предоставленный этой книгой, я бы и не открыл неё. Она не интересна лично мне, потому что нет моей личности, которая могла бы заинтересоваться. То же самое я могу сказать о том времени, которое я провёл в библиотеке у Фрэнка, выслушивая его энциклопедические знания о методах трансценденции, используемых разными культурами в разные эпохи, и его взгляды на дистопичнокорпоративное состояние мира. Это было интересным, постольку поскольку служило книге, но вне этого – нет. У меня нет подлинного, независимого интереса в чём бы то ни было, кроме прогулок, предпочтительно с моей собакой. Вот что значит быть полностью пробуждённым, просветлённым, реализовавшим истину. И так это было бы для всех. Сострадающий Будда, например, это оксиморон, непримиримое противоречие. Это звучит красиво, но это полный абсурд, как любой, кто проработал теоретическую часть, может легко увидеть сам. Меня забавляет мысль, что есть люди в мире, которые считают, что состояния реализации истины необходимо преданно желать и бороться за него. Сразу же начинают накапливаться противоречия. Его нельзя желать, поскольку его нет, как и «я», которое в нём обитает, хотя я обитаю в этом состоянии и не променял бы его ни за какое количество богатства, власти, красоты, детей, внуков или чего-либо ещё. Мне хотелось бы избежать громких рыночных слов как блаженство или любовь, так как я не чувствую, что они точно описывают это состояние, по крайней мере то, как эти термины понимаются теми, кто в нём не находится. Я счастлив, удовлетворён, обычно либо изумлён, либо радостно поглощён каким-либо занятием, и даже если мне скажут, что я точно умру через пять минут, моей реакцией будет лишь очистить ум, обратить внимание на то, какое чудесное время я провёл здесь, и позволить благодарности хлынуть и затопить меня. Быть может, не хватало именно этого, когда сержант сделал мне то предложение – у меня не было бы возможности сказать спасибо и прощай этой замечательной, милой, непростой жизни. Подобный выход через заднюю дверь мог иметь свой неотразимый комический эффект, но он оставил бы этот огромный резервуар благодарности неопустошённым. Это было бы плохой смертью, и, вероятно, одной из последних вещей, которые посетили бы меня тогда, был бы приступ сожаления. Вот такой я сделал вывод, бродя по маленькому городку в Вирджинии. Когда придёт время уходить, хотелось бы иметь в запасе минуту-другую, чтобы сначала попрощаться. С усилием я направил внимание на это желание и отпустил его, уверенный в том, что оно, когда придёт время, будет исполнено.
***
Часом позже мы снова встретились с Лизой, и отправились в гостиничный ресторан. Усевшись за столиком на улице, мы заказали чай со льдом, и стали глядеть на воду. – Мне кажется, человек не может заставить своё прошлое просто так уйти, будто его и не было, – сказала она, продолжая наш последний разговор, – как будто оно не было его частью. Прибыли наши напитки, и мы сделали заказ. – Не нужно заставлять прошлое уходить, – сказал я ей, – оно просто растворяется, как когда просыпаешься утром, мир сна, в который ты только что был погружён, постепенно исчезает и забывается. Когда это случается, ты знаешь об этом непосредственно, видишь это сам, без посредства людей или процессов. Весь остаток своей жизни вы будете считать того человека, которым вы были, и практически всех остальных, недоразвитыми и дефективными существами. – Недоразвитыми и дефективными, – повторила она с неприязнью. – Недоразвитыми, как ребёнок по отношению к взрослому, а дефективными, потому что застой в развитии это ненормально. Что ещё можно сказать о создании, которое выросло и развилось в физического взрослого, никогда не выходя из утробы? Она выразила отвращение. – Какая гадость, – сказала она. – Вот ещё что должно измениться, – сказал я, – это эгоистическая потребность судить, сортировать, навешивать на всё ярлыки. Она исчезнет, когда отделённость уступит дорогу тому, что есть. Это гораздо более расслабленный, требующий меньше внимания взгляд. – Разве не для этого предназначен интеллект? – спросила она. – Судить? Взвешивать? Определять ценность и смысл? Я что, должна отказаться от своей способности к различению? Мне это не кажется правильным.
– То, что вы называете интеллектом, это интеллект крысы в лабиринте, интеллект шимпанзе, складывающего друг на друга блоки, чтобы достать банан. Когда вы увидите реальный интеллект в работе во всём и всегда, вы больше никогда не будете думать о нём в человеческих терминах. Мышление, как инструмент навигации и понимания, это ещё одна ненужная вещь, которая отбрасывается и забывается. Все наши мнения — это просто мини-убеждения – мусор, который мы повсюду таскаем за собой ценой своих жизненных сил. Склонность судить о вещах как о плохих или хороших, правильных или неправильных и так далее, просто отпадает сама собой, и энергия высвобождается. Уже скоро вы начнёте находить все мнения и убеждения довольно вредными, и естественным образом будете сторониться их источника, который есть эго. – Не могу себе это представить, – сказала она, отхлебнув чая, пока я ковырялся в салате «Цезарь» в поисках признаков Цезаря. Салат-латук возвышался айсбергом, вокруг плавали клинообразные помидоры, оранжевый сыр в загадочном соусе из банки; единственным ингредиентом, гармонирующим с тарелкой, были тугие на зуб гренки. – Похоже, вы судите свой салат, – заметила она с кислой миной. – Разве вы не удовлетворены тем, какой он есть? Я рассмеялся. – У меня есть личные предпочтения, вещи, которые мне нравятся и не нравятся. Никто не говорит о том, что нужно действовать определённым образом, или пытаться подстроиться под какие-то предвзятые мнения о том, каким ты должен быть. Это ловушка, и очень эффективная, судя по количеству человек, находящихся в ней. – Не заметила, что вы попадаетесь во много ловушек, – сказала она. – Мы говорим не обо мне, – сказал я. Она тяжело вздохнула. – Зачем мы об этом говорим, можно спросить? – Потому что я хочу причинить вам неудобство, – сказал я. – Хочу разозлить и досадить вам. – У вас это получается. – В каком контексте происходит этот разговор? – То есть? – Что мы делаем? – спросил я. – Что вы делаете? – Я везу вас, чтобы вы могли произнести хвалебную речь Брэтт, я думала. – Нет. Мой контекст — это книга. Я пишу книгу. Какой ваш контекст? Она покачала головой. – Не знаю. Пожалуй, я об этом не думала. – Вам не нужно думать, – сказал я, – вам нужно только посмотреть.
***
Мы съели невдохновенную еду, и они унесли тарелки. Развернув стулья в направлении обзора, мы потягивали чай со льдом. Прошло несколько минут, прежде чем она заговорила снова. – Я не знаю, как не различать плохое и хорошее, правильное и неправильное, – произнесла она после длинного интервала. – Как не судить? Это как утерять свой интеллект, свой персональный суверенитет, свой моральный компас. Как можно не делать этого? Это непростой вопрос – можно легко наговорить лишнего. Я хочу помочь людям сделать следующий шаг и ненавязчиво предостеречь их от заглядывания за его пределы. В первой моей книге был короткий диалог между мной и Майей (архитектором иллюзии, не собакой). Я заметил, как она красива; она спросила, предпочёл бы я другое её лицо, а я сказал, что все хороши. Этот игривый диалог скрывает за собой весь ужас, зло и страдания в мире – другое лицо Майи. Я пробуждён из сна, поэтому меня уже не обманет ни одно её обличье – ни доброе, ни злое, ни красивое, ни ужасное. Я знаю, что это такое, что всё это – одна вещь. На данной стадии нет необходимости или даже возможности показать Лизе, что нет разницы между любыми двумя крайностями, но пришло время ей пересмотреть своё глубоко укоренившееся убеждение, что таковые существуют. Ей не нужно видеть другое лицо Майи, чтоб сделать следующий шаг, но она должна начать подвергать сомнению свою практику сортировать мир по стопкам, как бельё.
Да, мы едем помянуть добрым словом Брэтт, но это не наш контекст. Мой контекст – эта книга, а контекст Лизы похож на контекст не умеющего ходить младенца – начать двигаться и взаимодействовать с миром, выяснить, где она, как всё работает, и как она в это вписывается.
***
В биосферах, где нет ветра, деревья становятся слабыми, так как им не с чем бороться. Тогда генерируется искусственный ветер, чтобы деревья могли развить силу, но не из жестокости, не для того, чтобы над ними измываться. Если ветра не будет, дерево испортится. – Я видел по телевизору маленькую девочку, – рассказывал я Лизе, когда мы брели по лесной велосипедной дорожке немного позже. – С ней произошла жуткая трагедия. Она оказалась запертой в горящей машине, и получила больше повреждений, чем, казалось бы, может выдержать тело. Ей сделали множество операций, но она осталась практически полностью обезображенной. И вот, во время интервью, она смотрит на обрубки, которые когда-то были её пальцами, и произносит: «Раньше я плакала, если сломается ноготь». Через секунду Лиза ответила тихим шёпотом: – Боже мой, это так ужасно. – Разве? – ответил я. – Я думал, это одна из самых красивых вещей, которые я когда-либо слышал. Какая поэма может с этим сравниться? Какое искусство? Фотографии войны и бедствий это единственное из того, что я знаю, что ближе всего к этому, но они не сравнятся с образом реальной живой девочки, когда-то милой школьницы, полной надежд и мечтаний, а теперь настолько физически уничтоженной, насколько это вообще возможно, которая, глядя на свои исковерканные руки, говорит, «Раньше я плакала, если сломается ноготь». – У вас очень своеобразные представления о красоте, – сказала она угрюмо. – Бедная девочка. Бедная её семья. – Для меня это всё не про девочку, это про меня, про жизнь, про бытие. Это то, где мы находимся, и таковы правила. Тот труп, которому делают У-образный надрез на столе из нержавеющей стали завтра утром, это я. Та женщина, падающая из Всемирного Торгового Центра, это вы. Та сгоревшая девочка — это Мэгги. Лиза остановилась и повернула лицо ко мне. Я тоже остановился. Она смотрела на меня ровным немигающим взглядом, который трудно было прочитать, но мне не нужно было его читать. Следующие свои слова я произнёс медленно и чётко. – Вы знаете, где вы? Ничего. – Mires. Abrase los ojos*. –----- *смотрите, откройте глаза (исп) –----- – Джед... – Вы знаете, что это за место? – Пожалуйста, не надо, Джед, – сказала она. – Я знаю, вы пытаетесь мне как-то помочь, но сегодня такой прекрасный вечер. Не могли бы мы просто расслабиться и насладиться им?
***
Слишком? Я толкаю Лизу слишком сильно? Я мог бы пойти в библиотеку или в книжный магазин и заполнить коробки книгами с секций поэзии, религии, духовности, самопомощи и философии, написанными людьми, которые прошли также далеко, как Лиза, и остановились на этом – людьми, которые подверглись трансформации смерти-перерождения, но остались с закрытыми глазами в воображаемой реальности, вместо того, чтобы открыть глаза новому миру, в который они вышли. Я не мог подумать, что такое возможно, но вижу это всё время. Кажется, что если мы начали двигаться, то будем продолжать двигаться, но в реальности всё по-другому. Такую же ярую непреклонность оставаться вросшими корнями на месте, которую мы демонстрируем, находясь в утробе, мы продолжаем демонстрировать и после выхода из неё. Если метафоры привести в соответствие друг с другом и регистрировать доступные наблюдению случаи, то можно