Думают…

Раз, два, три, проверка… запись… диктофон работает… «Олимпус Перлкордер», купил в Хитроу в беспошлинном… по дороге… куда? Не помню, ну и ладно… Цель упражнения — аккуратно записать на пленку все приходящие в голову мысли, начиная с… 10.13 утра, воскресенье, 23 февраля, — ах да, Сан-Диего! Я купил его по дороге на конференцию в… Изабель Хочкисс. Конечно, Сан-Диего, «Зрение и Мозг». Конец восьмидесятых. Изабель Хочкисс. Я еще проверял там этот конденсаторный микрофон… да… На чем я остановился? В том-то и дело, что ни на чем. Я не собирался думать ни о чем конкретном, буду записывать случайные мысли, если, конечно, что-нибудь вообще случайно — случайные мысли, приходящие на ум человеку (хорошо, мне на ум) в случайно выбранный момент и в случайном месте. Нет, на самом деле, место не случайное — я же намеренно пришел сюда утром, зная, что в воскресенье здесь пусто, никто не будет отвлекать, стоять над душой, телефоны и факсы молчат, все компьютеры и принтеры в офисах и кабинетах в режиме ожидания. Тихонько тарахтит только наша ультрасовременная кофеварка в комнате отдыха, где я сделал себе капуччино с корицей и без сахара перед тем, как начать эксперимент — если это не слишком вычурно звучит… Предмет исследования — попытаться описать структуру, или, скорее, получить, так сказать, сырье для исследования, на основе которого уже можно начать описание структуры… мышления. «Потока», как говорил Уильям Джеймс, или, как он еще очень хорошо сказал, птица приземлится на мгновение и снова взлетает — эдакий полет со знаками препинания… а, кстати, как обозначит эти места машинистка? Придется инструктировать: к примеру, многоточие, если пауза короткая, точка — если длинная, а совсем длинную пусть обозначит красной строкой… Эта штука активируется голосом и останавливается, если ничего не говоришь около трех секунд. Но в этом случае в записи появятся слишком длинные паузы… Стильная безделушка… Изабель Хочкисс… Я как-то записал на пленку нас с ней в постели, хотелось проверить радиус действия микрофона, оставил его работать на стуле, в куче одежды, и не сказал ей. Она так шумно кончила, мне это в женщине нравится… У

Кэрри такое бывает, только если мы одни в доме, что случается не очень… Боже мой, не могу же я продолжать в том же духе… невозможно…. Даже если послать это в агентство под псевдонимом, из почтового ящика в Челтнеме, и то рискованно… а если я скажу, что это — отрывок авангардной прозы, имена персонажей… всегда есть риск, что кто-нибудь узнает персонажей и пошлет в «Частную жизнь» или попытается меня шантажировать, вот черт! И я никак не могу изменять имена, это слишком проблематично, отвлекает. И еще. Придется переписывать всю эту хренотень на бумагу, а это такая тоска… Но все равно лучше, чем подсознательно обращаться мыслями к какой-нибудь секретарь-машинистке… В общем, я уже сделал это, когда впервые вспомнил об Изабель Хочкисс. В конце концов, неотъемлемая черта мысли — ее интимность, ее секрет, а осознание того, что кто-то другой, пусть даже анонимная машинистка, будет слушать твои мысли, может разрушить весь эксперимент, следовало бы над этим подумать… Но сама идея пришла ко мне только сегодня утром, в кровати, проснулся ни свет ни заря, спал плохо, несварение желудка — этот дрянной крабовый мусс или что там было у Марианны… Мне бы не мешало иметь специальную программу с распознаванием голоса, тогда можно диктовать сразу в компьютер, только боюсь, придется говорить слишком четко и медленно, а из-за этого исчезнет вся спонтанность, придется делать паузы… вот… так… между… словами…. Все равно стоит рассмотреть такой вариант, к тому же программное обеспечение постоянно совершенствуется… Так, на чем я остановился? Ни на чем не надо останавливаться. Но думал же я о чем-то интересном… Изабель Хочкисс, нет, не она, хотя она тоже интересная… У нее на лобке такие густые волосы, черные и пружинистые, спутанные, как птичье гнездо, я б не удивился, найдя там маленькое белое яйцо, согретое у нее между губ… Джеймс, ах да, Уильям Джеймс и поток сознания, птица сознания, вот о чем я думал… Интересно, где пленка, я ее, случайно, не стер? Не хотелось бы, чтоб Кэрри нашла. Отшила меня вчера ночью, по ее словам, я хулиганил, так и сказала: «хулиганил», — по мне, так просто спорил или огрызался вчера за ужином с Летицией, боже мой, вот это имя — Летиция, и Лэтти не лучше, Летиция Гловер — чушь, которую она несла об индейцах, земле и вожде Сиэттле…. В ту среду вкусный был стейк… какой смысл есть стейк в ресторане, хоть это и «Савой Гриль», они там берут лучшее мясо… надо признаться, глупо отказываться от мяса дома, а потом все равно есть его в ресторане… но ведь дома нет меню, а значит, и соблазна…. Как я люблю сочный бифштекс, не сильно зажаренный, со следами от решетки сверху и розовый, немного крови внутри… [вздох] губчатый энцефалит портит мне все удовольствие… да еще СПИД. Две главные радости в жизни — свежая говядина и дикая киска под юбкой — две возможности кошмарной смерти… грустно. Даже домашняя киска уже не та, с тех пор как мы… Интересно, она перестала принимать таблетки ради собственного здоровья или чтобы я пользовался презервативами? Проблема в том, что, если я скажу ей, что перестал спать с другими, это будет неправдой… конечно, она догадывается, что я не был на сто процентов ей верен все эти годы, но у нас с ней молчаливый договор: она не станет поднимать шума, пока я буду делать это за пределами ее среды обитания, так, чтобы она не знала. Когда она спросила, что я ел за ужином с издателем, я сказал — цыпленка, затем она спросила: «Какого цыпленка?» — «По-киевски», — ответил я наобум. Не совсем типично для такого ресторана, как «Савой Гриль», Кэрри, скорее всего, тоже так показалось, к тому же от меня не пахло чесноком, вероятно, она подумала, что я с кем-то загулял в Лондоне и придумал эту историю с издателем… Такие дела… Возможно, в вегетарианском будущем люди, наоборот, будут использовать прелюбодеяние как алиби для мясоедения. Трахаться у всех на глазах, а потом линять в обветшалые отели, где можно будет снимать на время отдельную столовую с мясными блюдами. С чего это я о мясе? Я думал о… об Уильяме Джеймсе и сознании как потоке или как птице, летящей и приземляющейся… интересно, эти остановки, или паузы, мысли, пробелы — или, скорее, заполненные паузы — ведь и в эти паузы работа мозга продолжается, иначе мы бы умерли… Следовательно, изречение я мыслю, следовательно, существую, в определенном смысле, верно…. Возможно, это лучшее высказывание в истории философии. А на втором месте? Мысль непрерывна и неизбежна? Или, как кто-то ответил Декарту, «Иногда я мыслю, а иногда — просто существую». А могу ли я просто быть, без мыслей? Глагол «быть»… Я есть, ты есть, он есть, она есть, они есть, — это значит просто быть, не думать. Но думать — то же самое, что находиться в сознании, нет… есть ведь пассивное сознание, восприятие, способность к различению сигналов органов чувств, осознание того, что ты жив, не спишь, реагируешь на раздражители… значит, не такое уж пассивное… и есть возможность сформулировать логическую и связную мысль. Тогда это не отличие, а непрерывная связь с почти что вегетативным состоянием, ведь растения не обладают сознанием, сколько бы принц Чарльз ни трепался со своими геранями… Скажем так, есть постоянная связь между простой переработкой информации — мне жарко, мне холодно, я чешусь, с одной стороны, и абстрактным философским мышлением — с другой, а между ними еще несколько последовательных этапов… Да, и оба процесса могут проходить одновременно, например, можно вести машину механически, нажимать на тормоз, увеличивать скорость и так далее, вполне эффективно и безопасно, и в то же время думать о чем-нибудь абсолютно постороннем, о сознании, например. Так, идем дальше…

Да, пробел, некая пауза, например, секунды две назад у меня не было ни одной связной мысли или чувственного восприятия, моя голова, как говорят, была совершенно пустой, я ни о чем не думал, просто существовал… Так что, если поток наших мыслей внезапно дает сбой, мы как бы переходим в режим ожидания, мы готовы к мышлению, но еще не думаем… Как винчестер в компьютере, включенный, но неиспользуемый, как кофеварка, которая тарахтит, но кофе еще не готовит… Конечно, эксперимент мой безнадежно искусственен. Потому что само решение записывать на пленку мысли уже влияет на ход мыслей записывающего… К примеру, я чувствую сейчас напряжение в шее, кручу головой, потягиваюсь, поворачиваюсь в кресле, прохаживаюсь от стола к окну… в обычной ситуации все эти действия я совершал бы не задумываясь, делал бы все «бессознательно», а сегодня утром я осознаю их, потому что держу в руке диктофон «Олимпус Перлкордер», для того чтобы… Хороший был доклад у Изабель в Сан-Диего… По моделированию трехмерных объектов, она потом послала мне копию… Настоящий ученый… ты самозабвенно трахаешь ее в отеле, а она присылает потом тебе копию своего доклада на память… Бедняжка, покойная Изабель Хочкисс, кто-то сказал мне потом: рак груди, ужасно быть женщиной — у каждой двадцатой есть шанс стать жертвой собственной груди…. У нее были красивые «трехмерные объекты», помню, я сказал ей об этом, когда снял с нее лифчик и ласкал их в руках… Нужно поискать ту пленку, если я только не стер ее, послушать, помастурбировать в память об Изабель Хочкисс.

Еще одна точка. Смерть — это точка… да ладно, хватит об этом… на кампусе никого нет, оно и не удивите… а вот это интересно, я смотрел в окно некоторое время, но не думал о том, что вижу, вместо этого я думал об Изабель Хочкисс, словно мозг — кинокамера, которая не может показывать ближний и дальний планы одновременно… и как только я перестал думать о ней, в поле зрения попал кампус, его плохо видно из-за дождя, стекающего по стеклу и размазывающего грязь, проблема всех стеклянных офисов — их надо мыть, написать, что ли, докладную записку в административно-хозяйственную часть, пустая трата времени, все равно их бюджет урезан до костей…. Еще стоит подумать о том, чтобы… Проблема заключается во внимании, мы не можем следить за несколькими вещами одновременно. Как эта картинка «утка-кролик» — их можно разглядеть только по отдельности, переходя от одной к другому. Совсем пусто, почти никого, не удивительно, дождливое воскресное утро, народ дома, просматривает газеты за поздним завтраком, студенты отсыпаются после пьянки и наркоты, танцев и ебли, а вот и утренний бегун, шлепает по лужам… Мне бы тоже побольше физических нагрузок, снова заняться сквошем, но только не бегать, терпеть не могу бега… Говорят, секс — тот же спорт, один трах эквивалентен одной миле бега, но зато как приятно!.. Кто-то идет, какая-то женщина в плаще и с зонтиком, явно не студентка, они плащей не носят, ходят в пуховиках или просто мокнут под дождем… симпатичный плащик, типа с капюшоном, и длинная широкая юбка, кто бы это мог быть… высокие ботинки…. У Кэрри тоже были такие, на высоких каблуках, она любила ходить в них голая по спальне, зная, что мне нравится… теперь уже не ходит, прошлой ночью предлагал ей по-быстрому, а она отказалась… я так возбудился после поцелуев с Марианной, но ничего не вышло… отшила меня за то, что вспылил за столом, но меня просто бесит, когда люди несут такую чушь… А эта дама все бродит по кампусу, кажется, никуда особенно не спешит, просто прогуливается, но кто гуляет в такую… ага, складывает зонтик, дождь перестал, она… это же та женщина, писательница, вчера на ужине, знакомая Рассела Марсдена, Хелен, что ли, ее зовут… ну, конечно, Хелен Рид, живет на кампусе, в одном из этих маленьких двухэтажных домишек к западу между Северн-Холлом и кортами для сквоша, она же сама сказала мне перед ужином, а свой дом сдала в аренду на семестр, чтобы не таскаться всякий раз в Лондон, как большинство наших писателей, она еще сказала тогда: «Сжигаю лодки… или как там… мосты?» Улыбнулась, но взгляд какой-то затравленный, красивые глаза, очень темная радужка, приятное лицо, красивые брови, верхняя губа чуть опущена вниз, длинная нежная шея, трудно понять, какая у нее фигура и ноги, она была в длинной юбке и свободной блузке, но не худая и не толстая… сколько ей лет? Не меньше сорока, у нее ребенок учится в университете, а другой недавно закончил школу, но выглядит она моложе… «А что ваш муж?» — спросил я, заметив кольцо, но забыв, что она говорила «мой», а не «наш дом». «Он умер, — сказала она, — около года назад». В этот момент Марианна захлопала в ладоши и попросила всех садиться, и у меня больше не было возможности поговорить с этой Хелен, мы оказались на разных концах стола…. Марианна специально так рассадила нас, чтобы я не заигрывал с этой новой симпатичной женщиной, к тому же вдовой, муж которой умер от кровоизлияния в мозг — это Марианна шепнула мне позже. «Внезапная, трагическая смерть, всего сорок четыре года, он работал на Би-би-си»… Так, зашла за угол металлургического, интересно, куда она все-таки идет в пол-одиннадцатого, в такой сырой день, должно быть, ей здесь ужасно одиноко. «Приходите к нам на ланч как-нибудь в воскресенье», — пригласила ее вчера Кэрри, когда мы уходили, и она согласилась, мне кажется, они понравились друг другу, Марианна тоже это заметила. Славно мы с ней позажимались на кухне, в перерыве между главным блюдом и десертом, мой язык блуждал у нее во рту, а она теребила меня за задницу, у меня от одной мысли уже встает… Как это возбуждает — молча целоваться на вечеринке! Началось все с того вечера перед Рождеством, у Гловеров, когда мы оба были пьяные, и с тех пор каждый раз… при случае, но мы никогда не говорим об этом, и так ясно, когда можно воспользоваться удобным моментом — такая вот у нас игра… опасная, но от этого захватывает еще больше… В прошлый раз Марианна удачно придумала: попросила помочь ей унести грязную посуду, словно хотела отвлечь меня от спора с Летицией Гловер, но я заметил, что Кэрри удивилась, как охотно я согласился, а Аннабель Ривердэйл даже шутливо сказала ей: «Он у вас послушный»… Интересно, Марианна ко мне серьезно относится? Не думаю, скорее всего ей просто нравится представлять себе, будто мы любовники, ведь Джаспер — такой болван, и ей хочется о ком-нибудь фантазировать, когда он ее лапает. Если бы я в такой интимный момент сказал что-нибудь, хотя бы «дорогая», то она отскочила бы от меня и положила конец нашим играм, потому что все стало бы слишком серьезно и по-домашнему.

Еще одна пауза, пробел… «Олимпус Перлкордер», откуда такое название? Нам предлагают записывать на него свои мудрые «перлы». Банально, но что еще это может означать? Возвращаюсь к столу, сажусь на крутящийся стул, еще раз бросаю взгляд в окно, заполненное серым небом, ненавижу идиотский английский климат, представляю себе прохладный прозрачный воздух в Бостоне, чистое небо, снег, искрящийся на солнце, или еще лучше в Пасадене, апельсины и лимоны в саду, или, как они говорят, на заднем дворе, хоть этот «двор» и в несколько акров. Как у Папаши Тёрлоу в Палм-Спрингс… Проверить электронную почту? Нет, моя задача сейчас — не совершать тех действий, которые могут вызвать специфический поток мыслей, если только это поток, а не «сточные воды», как однажды выразилась Кэрри… Легко симулировать мысль, если она направлена на какую-нибудь определенную цель, например, выиграть партию в шахматы или решить математическую задачу. Но как вызвать случайные мысли, непредсказуемые, обыкновенные, досужие мысли, как выстроить из них спонтанный архитектурный ансамбль — вот настоящая проблема, и это упражнение, видимо, должно помочь ее решить.

Можно пойти за ней, сделать вид, что случайно с ней столкнулся, сказать: «Я просто увидел вас из окна кабинета, и мне показалось, что вам одиноко»… Нет, не то, люди не любят, когда им говорят, что они… «Просто увидел вас и подумал, а вдруг вы не откажетесь от чашечки кофе, в прошлый раз нам так и не удалось поговорить»… Почему бы нет? [конец записи]

Сейчас 11.03. Я выходил на улицу, чтобы поймать ее, но она буквально растворилась в воздухе, и я полчаса бродил по кампусу, ее не было ни в магазине, ни у озера, библиотека сегодня закрыта, возможно, она пьет кофе с каким-нибудь студентом, но это маловероятно, скорее всего она уже дома, но я не решился бы постучать, даже если бы знал, какая у нее дверь, нет, все должно быть спонтанно, а я уже начинаю чувствовать себя глупо, тем более что опять пошел дождь. Я вернулся обратно и тут же позвонил Кэрри, она попросила захватить молоко в гараже, по пути в Подковы. Велела не опаздывать на ланч, а я спросил, что у нас на ланч, она ответила — жареная свинина с яблочными колечками, тогда я спросил, с корочкой или нет, конечно, с корочкой, сказала она. В таком случае я не опоздаю, сказал я… Кэрри лучше всех готовит свинину, сочную и хрустящую, у меня от одной мысли уже слюнки текут. Но потом Кэрри сказала, что после ланча Поло и Сок хотели бы поехать со мной кататься на велосипедах. По мне, так лучше бы дети развлеклись сами, а мы с Кэрри могли бы прилечь. «Даже не рассчитывай», — сказала она и положила трубку. Однако ее голос звучал скорее удивленно, чем раздраженно. К вечеру согласится… Я хочу ее, потому что вчера она отказалась… если бы не это, я б уже не хотел ее сейчас, заранее. Если она почему-то говорит «нет», я не могу успокоиться, пока не пересплю с ней… Печально, конечно, но такова жизнь. Или мужики. Или я.

Понедельник, 17 февраля. Ну вот, более-менее обосновалась. Меня поселили в двухэтажной «мезонетке», как их здесь называют (приторное французское словцо, никогда мне не нравилось), в самом конце ряда из пяти домов, зарезервированных для постоянных посетителей или недавно принятых на работу сотрудников. Открытая планировка гостиной с «кухонеткой» внизу, наверху «спальнетка» и «ваннетка», соединенные открытой лестницей. Дом для меня слишком большой, но я люблю просторные комнаты и высокие потолки, как на Блумфилд-крезнт. Дизайн в скандинавском стиле: наружная кирпичная кладка и беленые стены, модельная сосновая мебель, синтетическое ковровое покрытие — все это напоминает «Новотель»: функционально и безрадостно. А то обстоятельство, что дом переоборудовали специально для меня, почему-то и вовсе не вдохновляет… Нужно накупить репродукций, оживить стены. Хорошо бы привезти из дома какую-нибудь любимую картинку — литографию Ванессы Белл, например. Дом. Да хватит думать о доме. Теперь вот это — мой дом на ближайшие шестнадцать недель весеннего семестра.

«Семестр», «кампус». Университеты в последнее время жутко американизировались, или это мне просто кажется из-за того, что я училась в слишком традиционном заведении. К тому же, когда я поступила в Оксфорд, Глостерский университет уже существовал. Наверное, именно так и должен выглядеть «полевой» университет, утопающий в зелени, расположенный в том самом месте, где Севернская долина смыкается с Котсуолдом. Университет называется Глостерским, хотя до Челтнема, на самом деле, ближе. Наверное, основатели подумали, что название кафедрального города придаст университету больше веса. «Челтнемский университет» звучит как-то неубедительно. Но в любом случае вот он передо мной — гигантский бетонный плот, плывущий по зеленым полям графства Глостершир, или скорее два плота, свободно связанные друг с другом, поскольку здания разделяет зеленая зона с искусственным озером. Вежливо пыхтящий автобус с утра до вечера колесит по дорожкам, увозя и привозя людей, как в аэропорту. Джаспер Ричмонд, заведующий кафедрой английского языка и декан гуманитарного факультета, рассказал, что изначально, в утопических шестидесятых, планировали построить огромный кампус, как в университете какого-нибудь американского штата, и он бы вмещал в себя тридцать тысяч студентов. Сначала возвели гуманитарный корпус с одной стороны и естественных наук с другой и думали, что постепенно застроят оставшиеся между ними акры. Но цены подскочили, финансирование сократилось, и в восьмидесятых правительство решило, что дешевле будет росчерком пера превращать техникумы в новые университеты, чем достраивать уже существующие. Так что в Глостерском университете вряд ли когда-нибудь окажется больше восьми тысяч студентов, а открытое пространство между корпусами, наверное, так и останется незастроенным. «Архитектурная аллегория двух культур», — сказал Джаспер Ричмонд, кисло улыбнувшись. Мы стояли на десятом этаже гуманитарного корпуса и смотрели в окно на здание естественнонаучного. Подозреваю, что Джаспер уже не раз это говорил. Почти все его высказывания слегка избиты, как бумага, которая перестала шелестеть оттого, что к ней слишком часто прикасались. Видимо, это неизбежно для учителя и даже преподавателя университета — все время приходится повторять одно и то же по сто раз.

При этой мысли меня охватило мрачное предчувствие. Не стоит наговаривать на преподавателей — ведь я теперь сама одна из них. Джаспер Ричмонд показал мне запись в справочнике факультета: «Магистр гуманитарных наук. Писательское мастерство. Художественная проза. Вторник — четверг, 14.00–16.00. Преподаватель Хелен Рид (доктор Р. П. Марсден находится в творческом отпуске)». Рассел Марсден, критик и составитель антологий, в ранней юности автор двух романов в духе Мервина Пика, первый хороший, второй — не очень. Рассел вел курс с момента его возникновения, а сейчас уединился в загородном доме, чтобы закончить или (если верить злорадному замечанию Джаспера Ричмонда) начать писать долгожданный третий роман. Я немного испугалась, узнав, что Рассел Марсден уже уехал на юг Франции, поскольку надеялась, что он введет меня в курс дела. Весь мой педагогический опыт ограничивается вечерним курсом в колледже Морли, где я преподавала разношерстной компании домохозяек, безработных и пенсионеров, принятых на обучение не по конкурсу, а в порядке живой очереди, и кое-кто не имел совершенно никакой квалификации. В общем, едва ли адекватная подготовка для руководства самыми престижными литературными курсами. Студенты, прошедшие жесткий отбор при поступлении, уже обладают неплохим багажом знаний: они знакомы с такими понятиями, как постмодернизм и постструктурализм, о которых мы в свое время в Оксфорде имели весьма смутное представление: что-то заморское, какой-то грохот двуколок по булыжнику интеллектуального Парижа, недоступный пониманию жаргон, слабо доносившийся до нас со страниц толстых американских ежеквартальников. Когда я намекнула об этом Джасперу Ричмонду, он сказал: «Ну да, я всегда считал, что хорошие студенты учатся друг у друга». Не знаю, что он хотел этим сказать, наверное, успокаивал меня.

Я спросила, давно ли он работает в Глостере. Он ответил со вздохом: «Дольше, чем хотелось бы. Я — один из пионеров. Когда все это (он жестом указал на панораму) было одной огромной стройкой, мы ходили на заседания факультета в зеленых галошах». В голосе его слышались тоска и ностальгия.

По-моему, темнеет здесь раньше, чем дома (опять я за свое), хотя разумеется, мне просто показалось. Ведь в Лондоне никогда не бывает совершенно темно. Миллионы фонарей, световая реклама, освещенные витрины магазинов — весь этот свет рассеивается в небе, и оно кажется не черным, а скорее желтовато-серым. Здесь же только фонари, расставленные на приличном расстоянии вдоль дорог, и огоньки, которыми увиты лестницы и пешеходные переходы. Все это кажется жалкой попыткой рассеять зимнюю темноту. За ограждением, отделяющим кампус от остального мира, видны только темные поля и деревья, а огоньки разбросанных тут и там ферм кажутся еле различимыми кораблями в море.

И повсюду царит зловещая тишина. В пять было что-то вроде «часа пик», когда профессора выруливали с многоярусных стоянок (они кажутся на редкость уродливыми в этом пасторальном окружении) и разъезжались в пригороды Котсуолда и Челтнема. Менее обеспеченные работники университета и студенты, не живущие на кампусе, садились в автобусы. Сразу после шести воцарилась глубокая деревенская тишина. Я могу различить звук двигателя каждого отдельного автомобиля, вот он приближается и проезжает мимо моей двери. Совсем не похоже на постоянный, беспорядочный шум лондонского транспорта.