Дурак

Мур Кристофер

Олбани повернулся к Лиру и пожал плечами.

— Мерзкий, хищный коршун, ты лжешь, ты лжешь! [116] — Лир замахал корявым пальцем перед носом Гонерильи. — Презренная гадюка! Неблагодарная злыдня! Отвратная… э-э…

— Профура? [117] — пришел я на выручку. — Горемычная гиеродула? Тразоническая щелкатуха? Смердящая лизунья песьих мошонок? На выручку, Олбани, не все же мне одному, хоть и по вдохновенью. У тебя за душой наверняка не один год невысказанных обид. Лепрозная дрочеловка. Червивая…

116

Там

же, пер. А. Дружинина.

117

Профура — брит. сленг, хипесница и шобонница. — Прим. автора.

— Заткнись, дурак, — рек Лир.

— Простите, стрый, мне показалось, вы теряете запал.

— Корделии оплошность! Отчего я так преувеличил этот промах? [118] — вопросил Лир.

— Вне всяких сомнений, государь, вопрос этот заблудился в более густых лесах, чем я, коль скоро лишь сейчас предстал он перед вами. Нам стоит, судя по всему, пригнуться, дабы не поразило нас осколками откровения: вы наградили королевством лучших лжиц, что породили ваши чресла.

118

Там же, пер. Б. Пастернака.

Кто бы мог подумать — к старику я нынче был гораздо милостивее, чем до того, как он начал чудить. Однако…

Он обратил очи горе и принялся заклинать богов:

— Услышь меня, Природа! Благое божество, услышь меня! Коли назначило ты этой твари рождать детей — решенье отмени! О, иссуши всю внутренность у ней, пошли бесплодие, чтоб никогда она ребенком милым не гордилась. Но ежели зачнет она, то пусть дитя из желчи дастся ей на долю; пусть вырастет дитя на муку ей; пускай оно ей ранние морщины в чело вклеймит и горьких слез струями избороздит ей щеки; пусть оно в насмешку и презренье обращает всю страсть, всю нежность матери своей, и пусть тогда она поймет всем сердцем, во сколько раз острей зубов змеиных неблагодарность детища! [119]

119

Там же, пер. А. Дружинина.

С этими словами старик плюнул под ноги Гонерилье и опрометью бросился из залы.

— Сдается, было б неразумно рассчитывать на более благоприятный отзыв, — рек я. Невзирая на мою солнечную улыбку и общее доброжелательство, меня проигнорировали.

— Освальд! — позвала Гонерилья. Подобострастный советник просочился вперед. — Ну что, письмо готово? [120] Возьми кого-нибудь и — на коней! [121] Бери двух самых быстрых, чередуй их, а роздыху не знай. Сестре моей все передай, что надо, и от себя скажи, что знаешь [122] . А из Корнуолла поезжай в Глостер и вручи другое письмо.

120

Там же, пер. О. Сороки.

121

Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.

122

Там же, пер. А. Дружинина.

— Вы не давали мне другого письма, госпожа, — молвил червь в ответ.

— Да, верно. Пойдем скорее, мы

его составим. — И она вывела Освальда из залы, а герцог Олбанийский воззрился на меня. Больше никто, похоже, не мог бы ему ничего растолковать.

Я пожал плечами.

— Коль ей что в голову взбредет — так просто смерч с бюстом. Внушает ужас, верно, сударь?

Но Олбани презрел мое замечание. Что-то он приуныл, судя по виду. Борода его седела от треволнений прямо на глазах.

— Не нравится мне, как она обошлась с королем. Старику все ж полагается больше уважения. А что это за письма в Корнуолл и Глостер?

Я открыл было рот, рассудив, что мне представилась недурственная возможность просветить герцога касаемо новообретенной страсти его супруги к Эдмунду Глостерскому, упомянуть мой недавний урок непристойной дисциплины с герцогиней и привести с полдюжины метафор для незаконного соитья, что пришли мне на ум, пока Олбани размышлял, но Кукан вдруг изрек:

— Ты трахом овладел, Мастак рога клепать. Но чтобы подшутить смелей, Надо сломать печать.

— Что? — спросил я. Если Кукан когда и открывал рот, говорил он обычно моим голосом — только писклявее и глуше, но трюк это был мой. Если, конечно, куклу не передразнивал Харчок. Но за ниточку с колечком, что шевелила его челюстью, все равно дергал я. Теперь же голос прозвучал не мой совсем, и я куклой не управлял. То был женский голос призрака из Белой башни.

— Не будь занудой, Карман, — сказал Олбани. — Мне сейчас только твоих кукол-стихоплетов не хватало.

Кукан меж тем продолжал:

— Тысяча ночей потребна, Чтоб понять, что леди — блядь. Так слаб ошуту сегодня Шуткою войну начать?

И тут, подобно падающей звезде, что ослепительно прорезает тьму ночи невежества у меня в уме, я сообразил, о чем толкует призрак. И сказал:

— Не ведаю, что такое госпожа отправляет в Корнуолл, мой добрый Олбани, но вот намедни, будучи в Глостере, слыхал я, как солдаты бают о том, что Регана у моря войско собирает.

— Собирает войско? Это еще зачем? На трон Франции взошли кроткая Корделия со своим Пижоном — форсировать теперь канал будет чистой воды жеребятина. У нас по ту сторону крепкий союзник.

— Ой, так они не против Франции силы собирают, а против вас, милорд. Регана желает править всей Британией. Ну, так я, по крайней мере, слыхал.

— От солдатни? Под чьим это они флагом?

— Наемники, сударь. Им никакой флаг не свят, кроме прибытка, а разнеслась молва, что в Корнуолле любому свободному копейщику сулят добрую мошну. Ладно, пора бежать мне, сударь. Королю потребно кого-нибудь выпороть за грубости своей дочери.

— Несправедливо как-то, — рек Олбани. Все же приличный он человек в глубине души — Гонерилье эту искру пристойности в нем так и не удалось загасить. А кроме того, похоже, забыл, что собирался нечаянно меня повесить.

— Не тревожьтесь за меня, добрый герцог. Вам и так довольно тревог. Если за вашу госпожу причитается порка, пусть лучше достанется она вашему покорному шуту. А вы передайте ей, прошу, от меня, что кому-нибудь не рай всегда бывает. Прощайте ж, герцог.

И я, садня попой, весело отбыл спускать псов войны [123] . Хей-хо!

123

«Юлий Цезарь», акт III, сц. 1, пер. М. Зенкевича.