Дурак
Шрифт:
Во гневе Освальд скрылся за тяжелой дверью и тут же вынырнул. В глаза мне он не смотрел.
— Госпожа тебя сейчас примет, — сказал он. — Но одного тебя. Головорез пусть ожидает в кухне.
— Жди здесь, головорез, — сказал я Кенту. — И очень постарайся не отпежить беднягу Освальда, как бы он тебя о том ни просил.
— Я не петух, — рек Кент.
— С этим мерзавцем — нет, — сказал я. — Его попка — собственность принцессы.
— Увижу тебя на виселице, дурак, — пробурчал Освальд.
— И мысль об этом зрелище тебя возбуждает, правда? Неважно,
И я вступил в покои Гонерильи. Она восседала в глубине огромной круглой залы. Апартаменты ее занимали всю башню замка. Три этажа: эта зала предназначалась для встреч и ведения дел, над нею квартировали ее фрейлины и располагался гардероб, там она омывалась и одевалась, а еще выше — спала и забавлялась. Если она по-прежнему забавлялась.
— Ты забавляешься по-прежнему, дынька? — поинтересовался я. Станцевав залихватскую джигу, я поклонился.
Гонерилья мановеньем руки услала фрейлин.
— Карман, я прикажу тебя…
— О, я знаю — повесить на заре, выставить мою голову на пике на замковую стену, из жил навить подвязок, вздернуть на дыбу и четвертовать, посадить меня на кол, выпустить кишки, высечь, пустить меня на сосиски и пюре. Все ваши грозные услады за мой счет и с выдающейся жестокостью — все они оговорены, госпожа, должным образом приняты к сведению и полагаются истиной. Короче, как скромный шут может тебе служить, пока не настиг его рок?
Губа Гонерильи искривилась, словно герцогиня желала рявкнуть, но она расхохоталась и быстро огляделась, не заметил ли кто.
— А ведь и повешу, знаешь, несносный ты гнусный человечишко.
— Гнусный? Муа? — рек я в ответ на чистом, блядь, французском.
— Никому не говори, — сказала она.
С Гонерильей всегда так было. Ее «никому не говори» относилось лишь ко мне, а не к ней самой, как я впоследствии выяснил.
— Карман, — сказала некогда она, расчесывая у окна свои рыже-златые локоны. Солнце играло в них, и вся голова принцессы будто сияла изнутри. Ей тогда было лет семнадцать, и она взяла себе за правило призывать меня по нескольку раз в неделю к себе в опочивальню, где безжалостно допрашивала.
— Карман, я вскоре выйду замуж, а мужские достоинства для меня тайна за семью печатями. Я слышала их описанья, но толку от них чуть.
— Спросите у своей кормилицы. Разве она не обязана вас такому учить?
— Тетушка — монахиня, она обвенчана с Иисусом. И девица притом.
— Что вы говорите? Значит, не в ту обитель попала.
— Мне нужно поговорить с мужчиной — но не с настоящим. А ты вот — совсем как те ребята, которые у сарацинов за гаремами присматривают.
— Как евнух?
— Вот видишь, ты мир повидал и знаешь всякое. Мне нужно взглянуть на твой причиндал.
— Пардон? Что? Зачем?
— Потому что я их ни разу не видела, а мне совсем не хочется выглядеть в первую брачную ночь простушкой, когда развратный скот надо мною надругается.
— Откуда вы знаете, что он развратный скот?
— Мне Тетушка сказала. Все мужчины таковы. Ну, предъявляй свой причиндал, дурак.
— Почему
— Я знаю, но у меня это впервые, а твой будет маленький и не такой страшный. Ну это как верхом учиться — сначала папа подарил мне пони, а потом, когда я стала постарше…
— Ладно, тогда хватить трепаться. Вот.
— Ох, ты только погляди.
— Что?
— И это все?
— Да. А что?
— Так тут и бояться-то нечего, а? Даже не знаю, отчего столько шума подымают. По мне, так довольно жалкий.
— Вовсе нет.
— А они все такие крохотули?
— У большинства вообще-то еще меньше.
— Можно потрогать?
— Если считаете необходимым.
— Ну только погляди!
— Вот, видите — вы его рассердили.
— И где ж ты пропадал, во имя бога? — спросила она. — Отец чуть с ума не сошел, тебя разыскивая. Они с капитаном ездили в поисковые партии каждый день до самого вечера, а рыцари тем временем в замке безобразничали. Мой господин аж в Эдинбург солдат отправлял насчет тебя узнавать. Столько хлопот, что за одно это тебя следовало бы утопить.
— Ты и впрямь по мне скучала? — Я нащупал на поясе шелковый кисет, прикидывая, когда лучше пустить в ход чары. И как только она станет околдована — как мне использовать эту власть над ней?
— О нем давно уж должна печься Регана, но когда он переместит свою сотню чертовых рыцарей в Корнуолл, опять настанет мой черед. А весь этот сброд у себя в замке я больше терпеть не могу.
— Что говорит лорд Олбани?
— Он говорит то, что я ему велю. Все это невыносимо.
— Глостер, — рек я, предлагая ей идеальный образчик отсутствия логики, обернутый в загадку.
— Глостер? — переспросила герцогиня.
— Там обитает добрый друг короля. Это как раз на полпути отсюда до Корнуолла, и граф Глостерский не осмелится отказать ни герцогу Олбани, ни герцогу Корнуоллу. Ты не оставишь престарелого отца, однакож он и под ногами путаться не будет. — Раз ведьмы предупредили, что Харчку там грозит опасность, я был исполнен решимости повесить всех собак на Глостера. Я шлепнулся на пол у ног герцогини, Кукана разместил на коленях и стал ждать. Кукла и я задорно щерились при этом.
— Глостер… — задумчиво произнесла Гонерилья, и наружу просочилась крохотная усмешка. Она взаправду могла быть очень мила — если забывала, что жестока.
— Глостер, — повторил Кукан. — Песьи ятра всей окаянной западной Блятьки.
— Думаешь, согласится? Он же не так наследство разделил.
— На Глостер не согласится, но согласится поехать к Регане через Глостер. А прочее оставь своей сестре. — Я должен ощущать себя изменником? Нет, старик сам все это накликал на свою голову.
— А если не согласится она? А у него вся эта орава? — Теперь она смотрела прямо мне в глаза. — Власть слишком велика для скорбного умом.