Дурак
Шрифт:
— Извини, Эдгар, — сказал я. — Это все Гонерильин человек, Освальд. Тебя вырубил, а его зарубил. Харчок удавил цинготного пса и швырнул его с обрыва.
— А где Харчок? И где король?
— Обоих забрали люди твоего брата-вымеска. Послушай, Эдгар, мне надо за ними. А ты пойдешь в стан французов. Передашь на словах.
Глаза Эдгара закатились, и я решил, что он опять лишится чувств, поэтому снова полил его из бурдюка.
— Смотри на меня. Эдгар, ты должен пойти в лагерь французов. Скажи Корделии: идти приступом на Белую башню надо немедленно. Пусть отправляет вверх по Темзе флот, а сушей,
— Троекратный зов трубы [322] , Белая башня?
Я оторвал спину от сорочки мертвого графа, скомкал и отдал Эдгару.
— На, промокай башку, чтоб кровь остановилась… И скажи Корделии, пусть не медлит из страха за отца. Это я беру на себя.
— Понял, — рек Эдгар в ответ. — Тормозя с атакой, жизнь короля она не спасет.
Явление двадцать второе
В Белой башне
— Дрочила! — каркнул ворон.
322
Парафраз вызова Реганы, акт V, сц. 3, пер. О. Сороки.
Ни хера не помощник в моем скрытном проникновении в Белую башню. Бубенцы себе я набил глиной, ею же зачернил лицо, но никакой камуфляж не поможет, если ворон подымет тревогу. Надо было все-таки заставить стражника подстрелить его из арбалета задолго до того, как я ушел из замка.
Я лежал в длинной плоскодонке, взятой напрокат у паромщика, весь заваленный ветошью и ветками, чтобы выглядеть как обычный плавучий мусор на Темзе. Правой рукой я греб, и холодная вода колола ее иглами, пока вся рука не онемела. Вокруг дрейфовали льдины. Еще одна такая морозная ночь — и я б не греб, а просто взял и вошел в Ворота предателей. Река питала ров, а ров вел под низкую арку и через эти ворота — сквозь них английская знать сотни лет водила родню к колоде палача.
Две окованные железом створки смыкались в центре арки. Ниже уреза воды они были скованы цепью и едва покачивались от течения. А наверху имелся зазор. Вооруженный солдат не пролезет, а вот кошка, крыса или же проворный гибкий шут, не страдающий от избыточного веса, — запросто. Что я и сделал.
Охраны внутри на каменных ступенях не было, но от ступеней этих меня отделяли двенадцать футов воды, а плоскодонка в щель не пройдет. Я сидел на воротах, как мартышка: ничего не попишешь, дураку придется мокнуть. Но мне казалось, что там мелко — глубина фут-другой, не больше, может, и башмаков не замочу. Я разулся и сунул их под камзол, а потом соскользнул по воротам в воду.
Едрическое дрочерство, ну и холодрыга же! Воды всего по колено, но меня пробрало до костей. Сдается мне, мой вход в замок так и остался бы незамеченным, не подумай я сию эмоциональную мысль шепотом:
— Едрическое дрочерство, ну и холодрыга же!
Наверху лестницы меня встретил острый конец алебарды. Довольно злонамеренно он упирался мне в грудь.
— Колом тебе латы, — рек я. — Свершай уже свое гнусное деянье да втащи мой труп туда, где потеплее.
— Карман? — раздалось мне в ответ с другого конца алебарды. — Сударь?
— Я
— Где ты столько месяцев пропадал? И в чем это у тебя вся рожа?
— В глине. Я маскируюсь.
— А, ну да, — сказал йомен. — А чего стоишь? Заходи, погреешься. Чай босиком-то холодно стоять на мокрых камнях.
— Это ты здорово придумал, паря. — Йомен был тот самый, прыщавый — это его я воспитывал на стене, когда Регана с Гонерильей приехали за наследством. — А тебе на посту разве не надо стоять? Долг и все такое?
Он вел меня по булыжному двору, через вход для слуг, в главный замок и вниз, в кухню.
— He-а. Это ж Ворота предателей. Там замок с твою голову. Да и никто не шастает тут. Служба идет себе, добро что не на ветру. Знаешь, на стене как дуло? А ты слыхал, в Башне сейчас герцогиня Регана проживают? Я твоего совета послушался, про ее баратамакли [323] не распространялся. Хоть герцог на том свете и все такое, осторожность не бывает лишней. Но я как-то подсек ее в пеньюаре на галерее у светлицы. Ляжки у этой принцессы, я тебе скажу, хоть куда, пускай меня повесят за такие слова.
323
Баратамакли — проявление трахобельности, от лат.barathrum macelli ( букв. — ненасытная утроба). — Прим. авт.
— Знамо дело, госпожа прекрасна, и минжа у нее мягка, как лягушачий мех, но тебя повесят даже за непреклонное молчание, коли ты не прекратишь думать вслух.
— Карман, загвазданная ты блохастая чумная крыса!
— Кутырь! Любовь моя! — рек я. — Зловоннопастная ты моя клумба бородавок, как живешь и можешь?
Стряпуха с бычьей кормой попробовала скрыть радость встречи, швырнув в меня луковицей, но при этом щерилась.
— Небось и полной миски ни одной не съел, как у меня из кухни сбежал, а?
— Мы слыхали, ты умер, — сказала Пискля, одарив меня полумесяцем улыбки из-под веснушек.
— Накорми паразита, — молвила Кутырь. — И соскреби эту пакость у него с рожи. Опять со свиньями грешил, Карман?
— Ревнуешь?
— Вот это, блядь, вряд ли, — ответствовала стряпуха.
Пискля усадила меня на табурет у очага и, пока я грел ноги, счищала глину у меня с лица и с волос, безжалостно при этом охаживая меня бюстом.
Ах, милый сладкий дом.
— Ладно, Харчка видал кто-нибудь?
— В темнице, вместе с королем, — ответила Пискля. — Хотя охране знать про это не полагается. — И она подозрительно глянула на йомена, который меня привел.
— Я и так знаю, — ответил он.
— А как же вся королевская рать? Рыцари, стража? В казармах?
— Не-а, — сказал йомен. — В замке караул несли через пень-колоду, пока не вернулся Куран. На каждую стражу капитаном поставил рыцаря из благородных, а с новенькими назначал в караул кого-нибудь из стариков. Под стенами столько войск табором стоит, что яблоку негде упасть — к западу части Корнуолла, к северу Олбани. Говорят, герцог-то Олбанский со своими в палатке живет, а в замок — ни ногой.