Дурак
Шрифт:
— Угадал. Я заклинаю окаянную рыбку в сегодняшнем меню, паршивец. Ты мне больше нравился, когда жрал лягушек и ругался с бесами. Харчок, оставь им половину пайка, а сам завернись во что-нибудь потеплее. Идем искать короля. До встречи в Дувре, публика.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Явление двадцатое
Хорошенькая малютка
Весь день мы с Харчком трюхали под холодным дождем — через холмы и дол, по немощеным вересковым пустошам и дорогам, от которых осталось одно название: сплошь колеи, залитые жижей. Харчок был оживлен и боек — примечательно, учитывая, из каких мрачных переделок он только что выбрался, но легкость духа — счастье идиота. Он распевал во всю глотку и весело шлепал по лужам. На меня же остроумье и осведомленность давили тяжким бременем, посему угрюмость и ворчливость более приставали моему настрою. Я жалел, что не украл лошадей, что мы не обзавелись вощеными накидками, что я не взял с собой трут и кресало, а также что не прикончил в свое время Эдмунда. О последнем, среди прочего, жалел я и потому, что ехал бы сейчас у Харчка на плечах, беды не зная, но раны его еще не зажили после Эдмундовых порок. Вот ублюдок.
Должен сказать здесь, что проведши несколько дней на милости у стихий — впервые после странствий с Белеттом и его скоморошьей труппой, — я окончательно убедился, что я шут комнатный. Моя субтильная конституция скверно защищается от холода, да и вода с нее отнюдь не как с гуся. Боюсь, я слишком промокашка, чтобы работать уличным шутом. На холоде певческий голос мой сипнет, остроты и шутки на ветру утрачивают тонкость, а когда мускулы мне замедляет недобрая прохлада, я и жонглирую дерьмово. Для бури я безпрок, для шторма некошерен — мне более к лицу очаг и перина. О, теплое вино, горячее сердце, жаркая шмара — где же вы? Несчастный заледенелый Карман, ты — как жалкая утопшая крыса.
В потемках мы уж миновали много миль, когда ветром к нам принесло запах дыма и мяса. Вдали замерцал оранжевый огонек — окошко, затянутое бычьим пузырем.
— Смотри, Карман, — дом, — молвил Харчок. — Там можно посидеть у огня и, может, разжиться горяченьким.
— У нас нет денег, парнишка, и нечего отдать взамен.
— Мы обменяем им на ужин шуток, как раньше делали.
— Мне ничего забавного в голову не лезет, Харчок. Кувырки даже не обсуждаются — у меня пальцы так замерзли, что я и Кукана за ниточку не дерну. Я до того устал, что ни одну байку до конца не доскажу.
— А можно попроситься к ним за просто так. Вдруг они добрые.
— Это бурливый урыльник просачной пурги, правда?
— Но могут же, — упорствовал обалдуй. — Кутырь мне как-то пирожок дала, хоть я никак и не шутковал. Дала и все, по доброте душевной.
— Ладно. Ладно. Надавим на доброту, но приготовься, буде не выйдет, надавать им по мозгам и отобрать их ужин силой.
— А ежли их там много? Ты же мне поможешь?
Я пожал плечами, обведя десницей свой изящный габитус:
— Я мелок статью и устал, парнишка. Мелок и устал. Если я так ослаб, что даже вертепа показать им не смогу, боюсь, обязанности дачи по мозгам лягут по необходимости на твои плечи. Найди себе крепкий дрын. О, вот как раз поленница.
— Не хочу я никому по мозгам давать, — воспротивился упрямый полудурок.
— Ну хорошо, возьми тогда ножик. — Я протянул ему один из своих метательных кинжалов. — Деркани им хорошенько того, кто напросится.
Тут дверь избушки отворилась, в проеме возник ссохшийся силуэт и поднял над головой фонарь:
— Кто идет?
— Прощенья просим, любезнейший, — отвечал Харчок. — Мы только уточнить, не требуется ли тут сегодня кого деркануть хорошенько. Или по мозгам кого отоварить?
— Дай сюда. — Я выдернул у дурня свой кинжал и сунул в ножны на копчике.
— Прошу извинить, любезный сударь, Самородок пошутил не по чину. Мы ищем укрытья от ненастья — ну и, может, чуточку горячей еды. У нас есть только хлеб и крошка сыру, но мы ими поделимся за кров.
— Мы дураки, — сказал мой подручный.
— Заткнись, Харчок, это и так видно по моему облаченью и твоей бессмысленной роже.
— Заходи, Карман из Песьих Мусек, — рекла согбенная фигура. — И осторожнее, Харчок, не треснись о притолоку.
— Нам кранты, — сказал я, проталкивая Харчка в двери поперед себя.
Три ведьмы. Петрушка, Шалфея и Розмари. Кто бы мог подумать? Нет-нет, не в Большом Бирнамском лесу, где их обычно держат, где таких обычно и рассчитываешь повстречать, а тут — в теплой хижине чуть в стороне от тракта, на пути между глостерширскими деревеньками Грязные Блёвки и Приходский Хряк. Может, у них избушка на курьих ногах? Поговаривают, ведьмы расположены к таким жилищам.
— Я думал, ты старик, а ты старуха, — сообщил Харчок карге, впустившей нас. — Извиняюсь.
— Доказательств не надо, — поспешно вставил я, опасаясь, что кто-нибудь из них возьмется подтверждать свой пол взметаньем юбок. — Парнишка и так много страдал в последнее время.
— Рагу? — предложила ведьма Шалфея, бородавчатая. Над очагом висел котелок.
— Видал я, что ты туда положила.
— Рагу, рагу — мы варим синюю нугу, — подхватила Петрушка (дылда).
— Да, пожалуйста, — сказал Харчок.
— Это не рагу, — сказал я. — Они это так называют, потому что рифмуется с нугой. Но это не рагу.
— Нет, рагу, — возразила Розмари. — Говяды, морква и прочее.
— Боюсь, что так, — подтвердила Шалфея.
— А не крошеные крылья летучих мышей, не глаза распутников, не зобы тритонов — вот без это всего, да?
— Лук еще есть, — сказала Петрушка.
— И все? Никаких волшебств? Привидений? Проклятий? Вы вдруг являетесь тут в тьмутаракани — нет, на самом краешке той темной тараканьей жопки, по сравнению с коей тьмутаракань столица, — и вам надо лишь накормить нас с Самородком и дать нам кров, чтоб мы хоть чуточку согрелись?