Дуракам всегда везёт
Шрифт:
– Ни хрена так, – хмыкнул командир. – На ровном месте, бляха-Натаха!
Из салона сквозь хрип движка просочились в кабину многоэтажные матюги и проклятья двух работниц сельского хозяйства.
– Да мы сядем когда-нибудь? Землю вон скребём уже. Хорош порхать! Приземляйтесь. Дальше пёхом дойдём, – ворвался к лётчикам давно и сильно побитый мужик с кровящей губой в облёваном соседом тулупе. Выражение лица у него было как у ребёнка, которому обещали шоколадку, но обманули.
Город приближался. Появилось здание
– А что, с диспетчером связаться не хотите? – спросил Лёха.
– Так он нас потерял давно. Там аврал сейчас. Все на ушах стоят. Ни радары, ни высотомеры нас не видят, – веселился Геннадий. – В военной авиации мы бы назывались сейчас – низколетящая цель. Сбить нельзя, потому как засечь невозможно. А диспетчер уже в столовой набирает сухарей. К тюрьме готовится.
Тут из салона прибежала тётка, а впереди неё летели в пространство кабины визг, вой, истерические рыдания и слова: «Господи, спаси и сохрани, укрепи и направь!»
– Убился! – орала она, разбрызгивая на приборы слюни и слёзы. – Погиб, блин, Васька Мелентьев.
– Сердце? Инфаркт? Так сейчас сядем. Скорую вызову к самолёту. Может, и откачают, – успокоил её командир.
– Он выпрыгнул из самолёта. Открыл дверь и вылетел.– Тётка рыдала и смазывала слезами кресло командира.– Я видела. Все видели. Его кувыркнуло раз двадцать и назад унесло. В степь, – крестилась и визжала она.
– Что за хрень? – сказал Геннадий голосом человека, не верящего в чудеса. – Как он мог дверь открыть? Там же секрет. Не знаешь, что сперва нажать, то просто за ручку не откроешь.
Он выглянул в салон и свистнул.
– Ё-ёё, Михалыч! Дверь открыта и этого дурака облёванного да побитого нет. Который тебя убить хотел Он что, точно выпал, мужики?
– Да мы сами обалдели, – сказал дед в пальто. – Стоял вот тут, пил нервно самогонку. Потом сорвался с места, подскочил к двери, что-то нажал снизу и дверь потянул на себя. Крикнул: «Суки вы, а не лётчики! За Родину! За Победу!» и сиганул. Вот с того ряда видно было, как его кувыркало, а потом он пропал.
– Мля! – возмутился Сергей Михайлович. – Звали меня, бляха-Натаха, недавно переучиться на ИЛ-18. Отказался, идиот. А там летишь на эшелоне – семь-восемь тысяч и горя тебе мало, и счастья полные штаны. Изредка бросит метров на пять вверх-вниз, да и весь тебе ужас смешной. А тут, мля, любой дурень может парашютистом прикинуться. Он же литр, наверняка, сам засосал со страха. Всё. Сядем здесь.
Гена скинул обороты до предела и «аннушка» мягко опустилась на лыжи, утонув в снегу почти до хвостового фюзеляжа. Метров сто самолёт несло ветром по инерции. Когда он остановился, все, кто мог – четыре мужика, считая Лёху, и пилоты, выпрыгнули на снег и побежали назад.
– На, тулуп мой. Замерзнешь,– один из пассажиров накинул шубу на командира. Другой отдал свою второму пилоту. У нас вон свитера толщиной как пальто. Давайте быстрее.
– А кто он, этот долболом, который парашютист без парашюта? – крикнул Геннадий.
– Не надо так о мёртвых, начальник, – сказал мужик в свитере, толстом как пальто.
– С чего б он помер? – засмеялся командир. – Со страха вряд ли. Ему пузырь первача страх погасил наглухо. Летели мы на скорости восемьдесят кэмэ. Высота три метра. Снижался он с такой скорости медленно. На землю свалился в глубокий снег. Не, так не разобьёшься.
– Это он мешки с пшеницей вёз на базар. Десять мешков, – доложил второй в свитере потолще.
– Да вон он! – Лёха увидел человека в белом от снега полушубке. Он стоял почти по грудь в сугробе и размахивал руками. Молча. Но спасателей своих он точно видел. Шли к нему долго, почти до груди поднимая ноги, и проваливаясь в мягкий, лёгкий снег.
– Живой? – крикнул командир. – Не сломал себе ничего?
– Целый я. Не ушибся даже. Снег- гляди какой! – мужик пошел навстречу.
– А ты с какой дури-то выбросился? – спросил его Лёха. – Побили тебя, поэтому, что ли?
– Не помню, – ответил мужик, держась за колено. Задел, похоже, землю слегка. – Никто меня не бил. Сам побью кого хошь. Вон кулаки какие. А выпил – да! Литровый пузырь. Я по пьяному делу в Кайдуруне один раз с крыши конторы принародно соскочил. В знак протеста. Директор меня из агрономов перевёл в весовщики на току. Пью я. Поэтому. Агроном пьющий – это, считай, трындец урожаю. Да…
– Так завязал бы, – командир похлопал его по плечу. – В следующий раз нажрешься и на высоте в километр дверь откроешь, да сразу и высосет тебя наружу. А это точно – полёт прямо в гроб. Оно надо тебе?
– Ты это… – Геннадий взял мужика за грудки. – Не вздумай про свой тупой геройский полёт сегодняшний никому в аэропорту и в городе рассказывать. А то командира посадят. А я тебя тогда в Кайдуруне найду и пристрелю вот из этого ТТ табельного. Мне без Михалыча летать нельзя. Не могу никого переносить. Михалыч – человек. И летун – бог! Усёк, весовщик?
– Да усёк. Все одно обратно выбьюсь в агрономы. Пить брошу, так директор сразу попросит обратно.
– А чего не бросаешь? – Лёха взял мужика под руку. Так легче шлось обоим. – А вот не созрел покедова. Есть волнение внутри, – он остановился и ударил себя в грудь. – Жена шалава. А бросить не могу. Люблю её, суку, говорят про меня посторонние. Но я брошу бухать. В городе больница есть. Пять капельниц ставят тебе и всё. Стакан в руку не ложится. И от одного запаха водяры инфаркт можно словить. Летом поеду в больничку эту.
Пришли к самолёту. Расселись. Тётки молчали и грызли семечки, сплёвывая лузгу на пол.
Конец ознакомительного фрагмента.