Дураков нет

Руссо Ричард

Сзади им посигналили, и напрасно – Салли тут же вылез из пикапа и уставился на водителя, тот смущенно пожал плечами, сдал назад и объехал Салли по широкой дуге.

– Две машины на всю улицу, а тебе приспичило сигналить, – крикнул Салли вслед.

Когда Салли вернулся в машину, Уилл испуганно уставился на него.

– Папа тоже так делает, – грустно заметил он, точно выявил генетический дефект.

– Как делает?

– Злится на других водителей, – пояснил Уилл. – Но, правда, из машины не вылазит.

Салли кивнул. Очень похоже на его сына. Питер как раз из таких. Кричать ему злости хватает, а выйти из машины – нет.

Салли толком не понимал, что делать с внуком, и спросил:

– Как насчет мороженого?

– Мы уже съели десерт, – ответил Уилл.

Салли вздохнул. Вере все-таки удалось воспитать примерного гражданина. Еще один мальчик, не умеющий врать.

Тоска.

– Ты ел мороженое?

– Нет, тыквенный пирог.

– С мороженым?

– Нет.

– Значит, теперь можешь съесть мороженое. Мы сделаем вид, что его подавали на пироге.

Уилл задумался. Его предупреждали, что дед Салли безответственный. Но если придется жить с дедом, надо привыкать к таким вещам. Уилл вздохнул:

– Ладно.

– Вот и хорошо. – Салли повернул ключ в замке зажигания. И слава богу, что внук согласился.

Они устремились прочь из города, Уилл молча ощупывал шишку на лбу. Не менее шишки его занимала дыра с баскетбольный мяч, что зияла в полу дедушкиного пикапа у пассажирского сиденья.

– Не выпади, – предостерег Салли, заметив, что внук смотрит сквозь дыру на мелькающий асфальт.

Наконец они выехали на новую дорогу, где, кроме них, не было никого, и Салли предложил:

– Хочешь за руль?

Уилл поглядел на него с опаской.

– Садись, – сказал Салли, – только не задень мое больное колено.

Уилл осторожно перебрался на правую ногу Салли и свесил ноги к педали газа и тормоза, стараясь не задеть дедово левое колено. Салли и Уилл вместе держали руль.

– Он дрожит, – заметил Уилл, недоумевая, нормально ли, что руль вибрирует.

– У пикапов такое бывает, – пояснил Салли. – Особенно у сломанных старых пикапов типа дедушкиного.

– Хороший пикап, – ответил Уилл дрожащим голосом, потому что голосу передалась вибрация руля.

– Рад, что тебе нравится, – сказал Салли, смущенный комплиментом, и неожиданно для себя чмокнул внука в макушку. – Ну вот, теперь ты сидел за рулем. Ты, наверное, и не знал, что умеешь водить машину. – И добавил: – Только матери не говори.

Некоторые фразы способны поистине волшебным образом поднять прошлое со дна озера жизни, и для Салли, как для всех заблудших отцов, такой фразой была “только матери не говори”. Он не пускал ее в ход лет тридцать. Но слова эти мигом нашлись, словно им не терпелось, чтобы их сказали, – священное заклинание. Салли от рождения суждено было произносить эту фразу, он узнал ее от отца, а если бы ее не существовало, Большому Джиму пришлось бы ее выдумать. “Зайдем на минутку, – привычно говаривал он у любимой таверны, и Салли с братом ждали, чтобы отец открыл перед ними тяжелую дверь и подтолкнул их в прохладную темноту, предупредив попутно: – Только матери не говорите”. Внутри Салли и Патрику неизменно совали взятку – горсть пятицентовиков, мальчики играли в шаффлборд и пинбол, а Большой Джим усаживался у барной стойки и заказывал виски с пивом, первый стакан из многих, оплаченных деньгами, которые он утаил от матери Салли, – жене он выдавал определенную сумму, ни центом больше, – и теперь эти деньги лежали небрежной кучкой на стойке, обеспечивая Большому Джиму радушный прием. Иногда, если Салли уставал от пинбола (ему приходилось стоять на деревянном табурете, и все равно он с трудом дотягивался до кнопок) или у него кончались монетки, он подходил к отцу и глазел на кучку банкнот, сознавая, что это и есть те деньги, о которых мать говорит с такой горечью, пока отец не слышит, – деньги, которые она потратила бы на еду и одежду, если бы они у нее были, купила бы приличные вещи. Отец пил уже третий стакан виски с пивом и стервенел все больше; заметив, как Салли таращится на банкноты, он отвешивал сыну крепкий подзатыльник. “Матери не говори, – приказывал он. – Я не обязан отдавать ей все до последнего цента”. Салли обещал, что не скажет, опасаясь очередного подзатыльника – они раз за разом становились сильней, а не легче. Потом Большой Джим заказывал очередной стакан виски или швырял доллар, лежавший наверху уменьшавшейся кучки, бармену, по совместительству букмекеру. “На победителя, черт возьми, – неизменно говорил Большой Джим, определившись, на какую лошадь ставить. Ставки на второе и третье места он считал трусостью, этот грошовый выигрыш был ему даром не нужен. – Ты меня слышал? Только на победителя”.

Заканчивались такие посиделки, как правило, одинаково: Большого Джима просили уйти, потому что чем больше он пил, тем сильнее стервенел и рано или поздно лез в драку. Порой кто-то из посетителей старался его образумить и предотвратить стычку. Чего он добивается, зачем так ведет себя при детях? – спрашивал посетитель.

Казалось бы, эти слова должны были подействовать, но нет. Большой Джим Салливан был не из тех, кто не уверен в себе, а уж в чем он точно не сомневался, так это в своем таланте воспитателя. Если ему хотя бы намекали, что он не самый примерный отец, Большой Джим, дабы доказать свою правоту в этом вопросе, пускал в ход кулаки, и хорошо, если намекнувший успевал увернуться.

К сожалению, после нескольких стаканов виски с пивом кулачный боец из него был никудышный. Большой Джим всю жизнь полагал, что надо бить первым, и действовал, не мешкая, – по крайней мере, не предполагал мешкать. Беда в том, что его излюбленный удар с разворота оповещал о себе задолго до прибытия, так что у противника была масса времени увернуться, и когда Большой Джим, размахнувшись что есть мочи, по инерции разворачивался, вдруг оказывалось, что его уже захватили полным нельсоном [25] и ведут к двери, которую кто-то держит открытой. Обнаружив, что сидит на тротуаре, Большой Джим неизменно поднимался с большим достоинством и, сообразив, где находится, ковылял домой, начисто позабыв, что в таверну пришел с сыновьями.

25

Захват со спины с обездвиживанием рук и плеч противника.

Однажды – Салли до сих пор живо помнил тот день – отец затеял драку с человеком, который не был завсегдатаем и не знал здешнего обычая выдворять Большого Джима из таверны, не покалечив. Быть может, тот человек, поскольку не был завсегдатаем, не догадывался, что пьяный Большой Джим вовсе не так опасен, как кажется, – для всех, кроме собственной жены и детей. Большой Джим отчего-то прицепился к этому человеку, оскорблял его полчаса кряду, наконец человеку это надоело, он сообщил об этом Большому Джиму, тот, как водится, широко размахнулся, но человек изящно ушел от удара. Большой Джим, промахнувшись, качнулся вперед, но противник не дал ему упасть, встретив Большого Джима коротким сдержанным апперкотом, и апперкот этот не только сломал Большому Джиму нос, но и свернул его набок. От этакого удара отец Салли выпрямился, вновь обрел равновесие, неизменно свойственное ему пьяному, и утратил это чудесное равновесие лишь после того, как ему нанесли еще с полдюжины ударов, причем каждый следующий оказывался сильнее предыдущего. И никто – даже те, кто прежде так милосердно обходились с отцом Салли, – не вмешался. Наверное, им тоже надоело.

В конце концов Большой Джим – лицо его превратилось в кровавую маску – опомнился от града обрушенных на него ударов, последний удар развернул его к двери, и отец Салли, пошатываясь, выбрался на улицу, точно и сам собирался уходить. Дождавшись, пока за ним закроется дверь, он упал на колени, наблевал на тротуар и отключился. Он пролежал без сознания добрые десять минут, за это время вокруг него успела собраться небольшая толпа и кто-то послал за доктором. Брат уверял Салли, что Большой Джим просто-напросто потерял сознание, но Салли не сомневался, что отец мертв, да и могло ли быть иначе: глаз заплыл и не открывался, нос свернут набок – разумеется, мертв. Но еще до прихода врача Большой Джим закряхтел, очнулся и поднялся на ноги – по всей видимости, сон придал ему сил. И когда он, пошатываясь, поплелся к дому, никто его не остановил. Салли с братом Патриком двинулись следом – на безопасном расстоянии, как они полагали, – но в квартале от дома Большой Джим почуял, что они тут, обернулся, схватил сыновей за ворот и подтянул к своему изувеченному лицу, так близко, что Салли почувствовал запах крови и рвоты. “Матери не говорите”, – предупредил отец.

И даже после развода с Верой Салли считал себя лучшим отцом Питеру, чем был ему Большой Джим, хотя и признавал, что это не бог весть какое достижение. Салли с грустью понимал, что на самом деле он лишь немногим лучше Большого Джима. Салли не бил Питера – он просто его не замечал, не вспоминал о нем месяцами, и эту простую правду ему было непросто принять, но и отрицать невозможно. Время пролетело незаметно, а Вера с помощью Ральфа сумела отлично позаботиться о сыне. Порой Вера этого не говорила, но давала понять Салли, что у них все хорошо и без него, – кажется, так и было. Вера уверяла, что Ральф относится к Питеру как к родному, хоть он ему и не родной, что Питеру хватает и любви, и всего остального. Мы – семья, сообщала Вера таким тоном, что Салли понимал: если он попытается навязать им свое общество, то тем самым поставит под угрозу благополучие семьи. Так Салли нашел предлог оставаться в стороне и, если честно, был благодарен за свою свободу.