Дурная слава
Шрифт:
Я твой.
Чертовка довольно улыбается и, резко развернувшись, так, что ее попка становится эпицентром происходящего, направляется к террасе. А я смотрю ей вслед и едва сдерживаюсь, чтобы не кинуться вдогонку: поймать за руку, притянуть к себе, жадно приникнуть к горячим губам, слиться воедино и никогда уже не отпускать.
Ты моя.
Но Джонни уже возвращается. И вручает мне небольшой спортивный рюкзак:
— Когда въезжал в Озерки, видел большой дом с синей блестящей
— Только если подбодришь меня поцелуем, — веду бровью я.
— Я же сказала, после, — смеется она. — Потерпи!
И посмотрев мне в глаза, отчего-то смущается.
— Будет сделано, Джонни!
Я надеваю рюкзак, сажусь на мотоцикл и, плавно трогаясь с места, делаю небольшую петлю, чтобы еще раз взглянуть на нее, яркую куколку с пухлыми сочными губками, которые не дают мне покоя ни ночью, ни днем. Но вот уже поворот, и крутой изгиб улицы скрывает ее от меня. Кренясь, я мчу по извилистой двухколейной дороге, а, выехав на асфальт, поддаю газу, чтобы разогнать застойный полуденный воздух строптивым нравом мотора.
Но примерно на полпути чувствую что-то неладное…
Поспешно торможу у обочины, рывком избавляюсь от рюкзака, с которого все течет, который при этом смачно чавкает… Спрыгиваю с мотоцикла — подо мной белое море. И джинсы промокли насквозь. И первая мысль: разбил, подвел.
Но когда принюхиваюсь…
Долбанное молоко! Вонючая прокисшая жижа!
И бутылки на ощупь целые.
Мне остается только ухмыльнуться: н-ну, Ковбой! И с чувством упоительного возмездия вернуться назад, чтобы проучить ее, маленькую рыжую стервочку.
Это не я проиграл. Это она попала на поцелуй.
18. Женя
Я понимаю, что с минуту на минуту Антон вернется и обязательно что-то будет. Но прятаться от него не собираюсь! Тем более, мама вышла во двор, она развешивает белье. Ну что он мне сделает? Поэтому, как только слышу рассерженный рык его мотоцикла у калитки, сбегаю с террасы и с предвкушением неминуемой встречи хватаюсь за прищепки.
Он появляется на каменной дорожке.
Искоса я посматриваю на него из-за влажной простыни и не могу сдержать смех: его джинсы — о, мой бог! — они мокрые между ног. Должно быть, это неприятно! И я невольно хихикаю. Мое отмщение сработало даже лучше, чем я могла предположить. Но он идет, идет, идет на меня и улыбается. В его руке наполовину пустая бутылка молока, вся в белых потеках, с ее дна капает, и я только сейчас осознаю, какую расплату он приготовил.
— Здрасьте, — не отрывая своих черных наглых глаз от меня, он коротко бросает маме неразборчивое приветствие. И я, еще раз взглянув на него, на его непоколебимую, до одурения прекрасную ухмылку, решаю, что будет лучше, если я прямо сейчас пущусь наутек, пока дистанция между нами не сократилась до опасно-невозвратной. А она неумолимо сокращается…
В одну секунду я взвизгиваю, хватаюсь за маму, чем вызываю у нее бурю смешанных эмоций — от возмущения до нервного, сдавленного хохота, — и, не помня ног, срываюсь с места и лечу, бегу, несусь в конец участка, к козам.
— Ты это не сделаешь! — кричу я, захлебываясь смехом.
— Ты в этом уверена? — дышит мне в спину он.
И я сворачиваю к яблоне, чтобы резким уходом влево притормозить его, но снова совершаю ту же самую ошибку. Его мгновенная реакция оказывается выше всяческих похвал — я ощущаю, как Антон ловит меня сзади за пояс шорт и…
— Нет! Не надо! — верещу я на все Озерки и стараюсь выкрутиться. — Я не хочу!
Но он крепко вцепился, и теперь с непреклонной силой тянет меня к себе.
— А я думал, ты хочешь! Снова хочешь со мной искупаться, Джонни!
Кажется, его безбашенность во сто крат превосходит мою. Я чувствую, как холодные молочные реки все-таки расползаются под шортами по белью, а потом, противными тонкими струйками стекают по внутренним сторонам моих бедер.
— Фу-у-у! — в запале смеюсь я. Дергаюсь от «непередаваемых» ощущений и протяжно скулю: — Все, хватит! Прекрати! Фу-фу-фу!
Изворачиваюсь и пинаю его по коленям, ведь не слепая и вижу, куда он смотрит! Наглая морда!
Но вдруг вспоминаю про маму…
Мама, подбоченившись, стоит возле загона, но ее растерянное лицо не соответствует воинственной позе. Она остолбенело наблюдает за нами, отчего мне делается по-настоящему неловко.
Вот только упрямому барану Антону на руку мое временное замешательство.
— Ну а теперь рассчитаемся по долгам, — довольно улыбается он и, уцепившись за мое бедственное положение, привлекает меня к себе, лицом к лицу.
Этого прилипалу не смущают ни промокшая в неуместных местах одежда, ни мои влажные «молочные» ноги, ни буравящий взгляд сторонней наблюдательницы — смею заметить, взгляд моей мамы! — ни настойчивые удары ладонями в грудь… Я стараюсь отбиться, стремлюсь вырваться, сбежать, но краешком мозга соображаю, что мои попытки слишком ничтожны. Потому что на самом-то деле я не прикладываю к своему спасению достаточных усилий и всем сердцем желаю остаться в его всепоглощающих объятиях навсегда.
Антон склоняет голову, и наши носы соприкасаются.
— Игра в поддавки закончилась, Джонни, — шепчет, обжигая горячим дыханием.
А потом целует меня. Медленно, тягуче. Раз… Другой… Третий… Так нежно и осторожно, но в то же время так распалено и требовательно, что я в тот же миг прощаюсь с головой. Я теряюсь в пространстве. Я проваливаюсь в другое измерение. И хотя не сразу поддаюсь его настырным губам, чувствую, как тело, вмиг перешедшее на противоборствующую сторону, окончательно расстается с разумом. Подхваченная теплым ласковым ветром, я несусь куда-то в необъятную даль и держусь за его крепкие плечи… шею… лопатки, чтобы ненароком не упасть.