Дурные приметы
Шрифт:
— Красиво, — пробормотал Евлентьев. Что-то смутило его в этом красочном объяснении, что-то насторожило, но, сколько он ни пытался, вспомнить не удалось.
Какое-то слово, может быть, взгляд Самохина или его непроизвольный жест...
Что-то зацепило, но нет вспомнить Евлентьев не смог.
На том и попрощались.
— Ты, старик, должен мне поверить, — проговорил Самохин неожиданно трезво и внятно. — Я ничего не скрываю. Нет никаких тайных пунктов в нашем договоре. Все их я произнес открытым текстом. Заметано? Даже на твой вопрос о д'Артаньяне я ответил серьезно и полно. Тебе повторить
— Нет! — замахал руками Евлентьев. — Я все помню.
— У нас заметано?
— Заметано! — с хмельным азартом воскликнул Евлентьев и, обняв Самохина, похлопал его ладошками по спине. — Изменим жизнь к лучшему!
И сейчас вот, свернув на улицу Правды, проходя мимо казино, освещенного ночными порочными сполохами, Евлентьев повторил почти с тем же выражением:
«Заметано, старик, заметано!»
Подойдя к своему дому, Евлентьев заметил, что окно в полуподвале тускло светится. И он, не колеблясь, постучал в дверь рядом с булочной. Некоторое время никто не отзывался, в полуподвале стояла настороженная тишина, и только после повторного стука он уловил внутри слабое движение. Это была мастерская художника Юрия Ивановича Варламова — бородатого, седого, с румяными щеками и маленькими шальными глазками. Так и есть — едва Варламов открыл дверь, как тут же заорал что-то радостное. Впрочем, радостным криком он приветствовал всех, кто заглядывал к нему в мастерскую.
Внутри за столом сидел сын Варламова, Миша, тоже бородатый и веселый, правда, менее заросший, но зато более пьяный. И, конечно же, Зоя — подружка Варламовых, соседка, приятельница. На столе стояла опустевшая бутылка, в блюдце лежал кусочек халвы и надкушенный пряник — у Варламова с закуской всегда было тяжело, хотя можно сказать, что закуске он просто не придавал большого значения.
Уже сев за стол и достав бутылку из ресторана Дома литераторов, Евлентьев наконец задал себе вопрос, который давно зрел в его сознании, — а зачем он, собственно, здесь появился? Но отвечать не стал, в этот вечер все казалось ему правильным и единственно возможным.
Старший Варламов тут же побежал в угол и поставил чайник, принес еще одну рюмку, Зоя с лицом легкого фиолетового оттенка и с таким тонким голосом, что далеко навсегда удавалось разобрать, что она говорит, показала Евлентьеву язык, потом показала еще раз. То ли она пыталась соблазнить его, обещая неземные ласки, а может, столь странно проявлялась ее непосредственность. А Миша Варламов все это время, покатываясь со смеху и вскидывая коленки, рассказывал о том, как они с отцом взяли Зою с собой в деревню, а там ее посетил инопланетянин.
— Представляешь, Виталик, все выпили, все съели, уже далеко за полночь, разбрелись по кроватям и вдруг слышим истошный вопль!
— Ты бы тоже закричал! — сказала Зоя.
— Оказывается, в темноте, вдоль луча лунного света к ней проникло существо, забралось под одеяло и воспользовалось ее беспомощным состоянием!
— Ничего и не воспользовалось! — поправила Зоя. — Оно не успело.
— А утром выяснилось, что никакое это и не существо, — пояснил Миша. — Это был вовсе не посланник высшего разума, это пастух Иван перепутал избы и спьяну влез в окно не к себе, а к нам... А Зою в темноте за свою бабу принял! — хохотал Миша.
Ночное
— Это... — Евлентьев подождал, пока мимо пройдет мужик с собакой. — Я слышал, ты уезжаешь?
— Через неделю. На границу Украины с Молдавией.
— Да ты говорил... Иконостас расписывать...
— Представляешь, два месяца на полном довольствии, на молдавском вине...
— Ключ дашь? — спросил Евлентьев.
— Ради Бога! — вскричал Варламов, радуясь непонятно чему, и, метнувшись в мастерскую, через минуту вернулся. — Держи. Как пользоваться, знаешь. Миша, — он кивнул в сторону мастерской, где опять раздался взрыв веселого хохота, — Миша едет со мной... Так что... Давай. Только свет не забывай гасить, а то всю ночь ломиться будут.
— Кто?
— Люди, кто же еще...
Евлентьев сунул в карман плоскую холодную железку, пожелал Варламову творческих успехов, пожал сильную, костистую руку художника. И зашагал к арке.
Пора было возвращаться к Анастасии.
Зачем он зашел к Варламову, что его заставило обратиться к тому со столь странной просьбой, зачем ему ключ от полуподвала в том самом доме, в котором он живет... Евлентьев не знал. Он не думал об этом. Не было никакой цели. Что-то заставило, что-то надоумило. Во всяком случае, утром он долго будет рассматривать ключ и не сразу, далеко не сразу вспомнит, откуда он у него. О позднем посещении мастерской художника в памяти Евлентьева не останется ничего.
На автопилоте мужик вернулся. Последнее его четкое воспоминание об этом вечере — прощание с Самохиным на ступеньках ресторана и название улицы, на углу дома — Поварская. Анастасия впустила его в квартиру, снова заперла дверь, молча посмотрела на схватку Евлентьева со своей курткой и вздохнула.
— Что и требовалось доказать, — сказала она, забираясь с ногами в кресло перед мерцающим экраном телевизора. Толстый заросший мужик с кудрявыми прядями по плечам с серьезным видом рассуждал о странностях отношений мужчины и женщины, озабоченно так рассуждал, вдумчиво, но спокойно. В его словах ощущался большой личный опыт, можно сказать, наболевшим делился мужик.
— Во телевидение наступило! — хмыкнул Евлентьев, расправившись наконец с курткой и забросив ее в угол. — То Белоруссию матерят, то про баб треплются...
Круг замкнулся... Что им белорусы сделали плохого, чем бабы не угодили? Ни с теми вместе не хотят, ни с другими...
И рухнул на диван.
— Что и требовалось доказать, — повторила Анастасия, не оглянувшись на бесчувственного сожителя.
Евлентьев открыл глаза, когда большое квадратное окно едва начало сереть. В утренних сумерках уже различалась дверь в прихожую, кресло, телевизор — он черным квадратом выделялся четче остальных предметов в комнате. По голове Евлентьева, где-то внутри, мучительно передвигался комок боли. Вот он словно под тяжестью опустился к самым шейным позвонкам, потом раздулся и охватил весь затылок между ушами. Это было еще терпимо, но, когда сгусток разделился на два и приблизился к вискам, Евлентьев понял, что наступил последний его час.