Дурные приметы
Шрифт:
— Кто он?
— Самохин, — улыбнулась Анастасия. — Ты же ведь знаешь, что нам в это время никто не звонит.
Да, это был Самохин. Голос его казался глухим, но не равнодушным, в словах приятеля звучала неподдельная тревога.
— У тебя все в порядке? — спросил он.
— Вроде, — беззаботно ответил Евлентьев. — Дело сделано.
— Без накладок?
— Смотря что иметь в виду...
— С тобой ничего не случилось? Тебя никто не обидел, не оскорбил, не пытался что-то с тобой сделать?
— Так... — Евлентьев помялся, помолчал. — Легкая потасовка в подъезде и ничего более.
— Значит, это был ты, — проговорил Самохин, и голос его на этот раз показался Евлентьеву каким-то мертвым, не было в нем никакого выражения.
— Какие-нибудь неприятности? — спросил Евлентьев.
— Можно и так сказать.
— А как можно еще сказать?
— Круче, Виталик, можно выразиться гораздо круче.
— Неужто смертоубийство? — усмехнулся Евлентьев, он, кажется, нарочно не хотел проникаться серьезностью разговора.
— Вот тут ты попал в самую точку, — проговорил Самохин. — Ладно, не буду портить настроение на ночь... Встретимся утром. В десять утра, на том же месте.
Годится?
— Вполне.
— Не опаздывай, — и не добавив больше ни слова, Самохин положил трубку.
Евлентьев некоторое время сидел молча с недоуменной гримасой, потом вопросительно посмотрел на Анастасию, словно она могла что-то пояснить.
— Что-то случилось?
— Темнит... Вроде неприятности какие-то... Похоже, он знает, что мне слегка по морде съездили.
— Что и требовалось доказать, — улыбнулась Анастасия.
— Знаешь, я начинаю бояться твоих предостережений. И тебя тоже. Слишком большой процент попаданий.
— Не надо их бояться, и меня бояться не надо... Я же на твоей стороне. А вот помнить мои слова... Не помешает. И меня тоже не забывай.
Анастасия принялась убирать посуду со стола, сваливать ее в мойку, потом затеяла эту посуду мыть. Евлентьев тем временем воевал с диваном — это была его ежевечерняя работа. То ли конструкция оказалась паршивой, то ли годы отразились на характере этого продавленного дивана, но только он ни за что не хотел раскладываться в тот самый момент, когда в нем возникала необходимость, и его приходилось встряхивать, пинать ногами, бить по рычагам, пружинам чугунными гантелями. Дело доходило до того, что Евлентьев, впав в бешенство, попросту приподнимал и снова бросал его на пол, а диван неизменно оставался изогнутым, как человек, которого в самый неожиданный момент настиг радикулит. И когда силы Евдентьева заканчивались и он готов был улечься на полу, что-то внутри дивана щелкало, он распрямлялся, делаясь ровным, гладким и вроде бы даже гостеприимным.
Утром все происходило в обратном порядке — диван не желал складываться и оставался ровным, несмотря на совместные усилия Евлентьева и Анастасии. Он напоминал человека, которого гипнотизер положил на две спинки стула — на одну спинку затылком, на вторую лодыжками. И вот он лежит на потеху всему зрительному залу, неестественно и жутковато...
Справился Евлентьев с диваном, все-таки победил, преодолел склочный его характер и, переведя дух, отправился в ванную. А когда вернулся, свет в комнате был погашен и только ночник у изголовья тускло светился в темноте. Диван был застелен, подушки взбиты и уложены, а Анастасия лежала под одеялом, и ее лицо освещенное ночником, было каким-то встревоженно-значительным — ей с Евлентьевым предстояло совершить нечто важное, необходимое, к чему оба они стремились, но не всегда, не всегда их желания совпадали.
Сегодня совпали, это они почувствовали оба.
— Ну, наконец-то, — прошептала Анастасия и приникла к прохладному после душа Евлентьеву. — Я думала, что ты уже никогда не придешь.
— Пришел и буду приходить впредь.
— Хорошо бы, — проговорила Анастасия чуть слышно.
— Ты сомневаешься?
— В тебе, Виталик, нет... Не сомневаюсь. Но я не уверена, что обстоятельства хорошо к нам относятся.
— Думаешь, они в нас сомневаются? — Евлентьев нашел в темноте небольшую грудь Анастасии, накрыл ладонью твердый сосок.
— Проверяют, — прошептала Анастасия. — Испытывают. — Заведя руку за голову, она выключила ночник. — Лучшая музыка — это тишина... Лучший свет — темнота...
Да?
— Боже, как ты права... — Евлентьев нащупал губами прохладные губы Анастасии.
Едва Евлентьев вышел к назначенному месту у Белорусского вокзала, его окликнул Самохин — он сидел в «жигуленке» как раз напротив табло пригородных поездов.
— Старик! — крикнул кто-то за спиной, и Евлентьев почему-то сразу понял, что обращаются к нему. — Давай сюда, — Самохин распахнул дверцу. Едва Евлентьев сел рядом, машина тут же рванулась с места, сделала круг по привокзальной площади и устремилась мимо цветочного базара в сторону Тишинских переулков.
Попетляв по дворам, Самохин наконец пристроился у ржавых гаражей и остановился.
Заглушив мотор, он некоторое время сидел молча, наблюдая, как жильцы убирают мусор, оставшийся после зимы. Старушки скребли не просохшую еще землю, стараясь собрать в кучу перемерзшие листья, консервные банки, пластмассовые бутылки. Одна из старушек пыталась поджечь эту кучу, подсунув под них сырую газету, но мусор не загорался, и только жиденький дымок поднимался к голым еще деревьям.
Евлентьев молчал, не чувствуя себя вправе заговорить первым, искоса поглядывал на Самохина. Наконец тот повернулся к нему, коснулся его подбородка.
— Ну-ка, покажи, как тебя отделали... Ничего, узнать можно.
— Вчера вечером ты узнал бы меня с трудом.
— Человек, которому ты доставил пакет, позвонил мне и сказал... Все в порядке, дело сделано. Правда, в подъезде произошла стычка, остался труп. Он спросил у меня — не мой ли человек этот труп оставил?
— Не понял? — отшатнулся Евлентьев. — Какой труп? Чей труп?
— У тебя есть газовый баллончик? — спросил Самохин, продолжая наблюдать за старушками, безуспешно пытающимися навести порядок во дворе.
— Есть.
— Вчера он был с тобой?
— Да.
— А ну-ка покажи!
Самохин задавал вопросы так быстро, что Евлентьев едва успевал отвечать.
Невольно включившись в этот быстрый разговор, он механически вынул из кармана баллончик. Самохин бегло осмотрел его и вернул Евлентьеву.
— Все ясно... Нервно-паралитический. Такие баллончики запрещено не только носить при себе, но даже иметь дома под подушкой. Мужик, которого ты опрыскал, умер там же, на ступеньках в гидъезде. Ты еще не выехал из Одинцова, а он уже был мертв.