Душа для четверых
Шрифт:
Палыч молчал.
– А можно в виде единорога заказать? А деревом он пахнет?
– Это ручная работа, – прошипел Палыч, стоя в проходе. – А если ты такая умная, то топай лучше домой, я новую заявку оформлю.
– А чего, только тупым можно воспоминания чужие забирать? – Галку несло, но ей и не хотелось останавливаться. Поддразнивать Палыча, колоть его глупостями было тем немногим привычным и успокаивающим, что еще оставалось в ее жизни. – Дело, конечно, ваше. Я-то уйду. Но пока кто-то откликнется, пока приедет… До обеда тут куковать будете. Ароматами наслаждаться.
– Галь… – Машка коснулась ее локтя. – Ладно тебе, свиток
Палыч тыльной стороной ладони вытер лоб и повернулся так, чтобы загородить боком планшет. Принялся медленно, с садистским наслаждением читать:
– Ключевская Анна Ильинична, семьдесят два года. Проживала…
– Семьдесят три же, – влезла Кристина.
Палыч запыхтел:
– Семьдесят два. Проживала по адресу… это вам не надо… Вот: причина смерти не установлена. Близких родственников не имеет, нашли троюродную племянницу, она подписала отказ от претензий на эмоциональные воспоминания усопшей. Квартира перейдет в пользование городской ад… Это вам тоже не надо. Вот. Правила, думаю, не надо напоминать?
– Нет.
Галка плечом привалилась к стене. Ей показалось, что бетонные перекрытия за день промерзли насквозь, растеряв последнюю память о жившей здесь старушке.
– Тогда напоминаю: денежные средства мы изъяли, но если что-то находите – передаете мне. – Дана фыркнула, Палыч проигнорировал. – Документы никакие не выбрасываем. Все, что будете забирать, складываете в ящик и – слышите меня? – не упаковываете, я проверю.
– А шмонать будут? – снова вылезла Галка.
Дана шикнула на нее.
– Будут, – мрачно пообещал Палыч. – Особенно тебя обыщу, и если хоть пылинку…
– Да мы поняли. – Кристина барабанила пальцами по колену. – Все согласны, все дружат и не ругаются, ладушки? Давайте оформлять.
– Так… Не меньше четырех человек: есть, – забормотал Палыч себе под нос. – Отказ родственников: есть. Правила и риски: разъяснил…
– Правда? – Галка изогнула бровь.
– Галь, да заткнись ты уже, – ласково попросила Кристина. – Мне еще заказ доделывать ночью, завтра за картиной приедут.
– Опять пёселя рисуешь? – улыбнулась Маша.
– Представь себе, черепашку. Хотят портрет в гостиной повесить, дочери подарок. Совсем с ума уже…
Палыч мрачнел на глазах, но молчал. Он дождался, пока в комнате восстановится тишина, и спросил:
– Риски объяснять?
– Не надо. – Маша виновато улыбнулась и ему. – Давайте подписывать.
Палыч подошел к каждой из них, сунул свиток под бледные, чуть дрожащие пальцы. Сколько бы раз они ни делали это, все равно внутри мышонком, горячим и шерстистым, шевелилось волнение, робкий страх. Привыкнуть не получалось, сколько Галка ни пыталась. Но этот адреналин, покалывающий в губах и пальцах, бьющееся в горле сердце, эти блестящие глаза напротив и рваные вдохи в тишине… Палыч шагнул к Галке, наверняка ожидая новых колкостей, но она молча и послушно прижала подушечку к экрану.
– Готово, – механическим женским голосом оповестил планшет. – Пожалуйста, просканируйте отпечаток следующего родственника.
– Когда-нибудь в программу добавят пункт про волонтеров или нет? – поинтересовалась Кристина. – Столько лет уже…
– Готово. Разрешение получено, – перебил ее мертвый голос из планшета. – Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.
Все застыло, и Галке показалось, что она забыла, как моргают, дышат, живут. Комната проступила неожиданно ярко и четко: кровать под вязаным старо-истрепанным покрывалом, скрючившиеся от холода цветы на подоконниках, кошачьи миски на идеально чистом полу и абажур с красноватым мягким светом… Пространство расширилось, раздалось в стороны, закружилась голова.
Даже Палыч торжественно притих, будто все они соблюдали минуту молчания в память об Анне Ильиничне. Мутило от сладковатой вони.
Палыч достал чужую смерть, заточенную в стекло.
Банка с высоким горлышком чуть переливалась, будто перламутровая раковина. С большой осторожностью Палыч поставил банку на линолеум и отступил, снова вытер лоб и щеки. Маленькая душа, молочно-голубая, светящаяся, сияла внутри банки. Не целая, конечно: почти вся Анна Ильинична ушла на небеса или куда там уходят мертвые люди, но эмоции ее остались здесь. Это ее воспоминания, горести и радости, редкое яркое счастье-вспышка, за которое цепляешься, но оно ускользает, стоит его заметить, тоска и смущение, привязанность и любовь… Все, что когда-то чувствовала она, что запомнилось, осталось на годы и не ушло даже тогда, когда скрюченное тельце нашли на голом кафеле. Дана называла спрятанное в банке «душеводицей»: порой это было угольно-черным, матовым или масляным, как нефть, и Галка понимала, что жизнь у человека была непростая, а им, волонтерам, непросто будет с этими чувствами в первое время жить. Порой прозрачным – ничего особого или не случилось, или не осталось с человеком; а порой сияющим, как толченый хрусталь.
Анна Ильинична, полупрозрачная и невесомая, успокаивала.
– Встаем? – сипло спросила Кристина у Палыча.
Он кивнул.
Волонтеры окружили банку, склонили головы. Обняли друг друга за плечи, и Галка почувствовала мягкую, рыхлую Машину ладонь сквозь свитер и поглаживание ее – легкое, машинальное. Сбоку встала Кристина, от нее пахло детской молочной смесью, ацетоном, красками и… одиночеством?
Дана выдохнула, вытерла взмокшую руку о чье-то плечо.
– Эй.
– Прости. Нервничаю.
– Готовы? – крикнул Палыч из прихожей, закрыв за собой дверь.
– Да! – за всех сразу ответила Галка.
И крышка, чуть звякнув, отошла.
Голубоватый свет хлынул наружу и зазмеился тонкими, полупрозрачными струйками, потек вверх, запел тихо и печально. Это напоминало бесконечное «о-о-о» слабым женским голосом, последний отзвук человеческой души, последнее пение, едва пробившее смерть и время, – и головокружение рванулось навстречу этому голосу, и Галка ухватилась за Машу, чувствуя, как подломились колени. Волонтеры цеплялись друг за друга, зажмурившись и распахнув рты, – жидкость превратилась в теплый, словно человеческое тело, пар и потекла к их лицам.
Теперь уже Маша повисла мешком, и пришлось держать ее на ногах. Мир плясал, чужая память врывалась в голову и билась там, как в заточении. Кто-то, кажется, заплакал: капнуло на линолеум прозрачным и тут же растворилось. Кристина очумело трясла головой.
Все. Тишина снова прибрала к рукам пустую квартиру, а распахнутая стеклянная банка казалась забытой кухонной утварью – насыпать туда макароны, или рис, или горох для супа… Галка хваталась за простые мысли, возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны Ильиничны.