Душа и взгляд. Баллады в прозе
Шрифт:
и вот окунувшись в них с головой и застряв в них в блаженной отрешенности и потерянности, остается только провести рукой – жест воли посреди умственного безволия – и «дверь в стене» приоткрывается, —
да, волевой жест в широком смысле означает принципиальное осознание любого волшебства как «чистого начала» без какого-либо продолжения и, главное, без желания продолжения: не нужно быть «семи пядей во лбу», чтобы догадаться, что такое состояние «чистого начала», которое вы с невероятным трудом и буквально по крупицам достигаете в позднем возрасте и спонтанное обретение которого обратно пропорционально возрасту, —
оно, это волшебное состояние не только зачастую навещало вас в детстве, но и было даже характернейшей особенностью детства: наподобие того, как влажные блестящие глаза характеризуют влюбленных, да, именно так: главным даром детства было волшебство, пусть и в сугубо психологическом смысле, —
откуда же оно берется? когда тот или иной феномен жизни, безразлично какой, вы склонны воспринимать только в его начале, не давая себе труда проследить его дальнейшее и неизбежное развитие к середине и концу, не желая увидеть его границы, а с ними и его естественные ограничения и слабости, самое же главное, когда вы заменяете ясное и четкое понимание феномена неким смутным фантазированием о нем, —
вот тогда практически любой феномен жизни в ваших глазах становится до определенной степени – волшебным, – также и влюбленность Анны Карениной лишь вначале отдавала волшебством, —
конец ее был совершенно иным.
X. Диптих о волшебстве начала
Во всяком начале живет волшебство, а поскольку детство – это начало всех наших начал, то и понятно, что быть просто нормальным ребенком и воспринимать окружающую жизнь помимо хотя бы крошечного ощущения в ней волшебства – не обязательно сказочного, но скорее субтильного, неизъяснимого и в конечном счете поэтического по духу – есть почти уже противоречие в определении, —
конечно, чем меньше развито воображение ребенка и чем больше у него склонность к практической жизни, тем недоступней для него волшебные переживания – есть ли малыши, вообще не ощущающие в жизни тайны и сами не готовые привнести эту тайну в прозаическую действительность? наверное, есть, потому как все абсолютно в жизни есть, в том числе и дети, по природе своей совершенно непохожие на детей, —
надо полагать, что в полном отсутствии волшебной перспективы в младенческом возрасте как раз и залегают корни самого непостижимого в нашем мире деяния: самоубийства, —
вспомним Сережу Каренина, глаза которого светились чудесным смехом, даже когда сам он старался быть серьезным – таково нормальное состояние ребенка, —
но вспомним также и обратное соотношение лица и глаз: глаза Печорина не смеялись, когда сам он был достаточно весел, —
ясно, что таков же и портрет Лермонтова и трудно себе представить, чтобы в детстве наш великий поэт был иным, —
нет, также и в возрасте Сережи Каренина Миша Лермонтов был как его будущий Печорин: с вечно не смеющимися глазами, так, —
но с не смеющимися даже в детстве глазами в мир приходит либо демон, либо прирожденный самоубийца, вот Лермонтов и был как раз тем и другим одновременно, —
и то обстоятельство, что он при всем этом был еще и гениальным поэтом… впрочем, его поэзия – это поэзия онтологического сумрака, то есть не жизни самой по себе, а ее угасания и упразднения в том или ином виде, —
личность и творчество Лермонтова, таким образом, проливают наиболее истинный свет на существо Люцифера: не сатаны, не бесов и быть может даже не дьявола, а именно Люцифера как верховного ангела, отпавшего от бога и вечно к нему возвращающегося, —
но возвращаться к богу он хочет обязательно своим и ему одному свойственным путем: в этом вся суть его личной судьбы, —
обычно все живые существа приходят к богу либо на стезях чистого света (медитация и безукоризненный образ жизни), либо путем любви. Люцифер возвращается к богу через поэзию, шире: творчество, —
и в этом плане, как я глубоко убежден, он – патрон и покровитель всех земных искусств, —
чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы раз, но вдумчиво приглядеться к нашему величайшему поэту.
Обращает на себя внимание: встречаясь с людьми, которых мы не видели долгие годы, перелистывая по случаю любезно нам предоставленные чужие семейные альбомы, где заботливо собраны фотографии всех возрастов, а главное, вспоминая себя самих в младенчестве, мы наталкиваемся на одну и ту же закономерность, а именно, —
если взгляд человека в позднем возрасте напоминает его же собственные ранние фотографии, то это всегда и без исключения тот самый взгляд, в котором отражены самые существенные черты его характера, если не сказать, души, —
и вот с таким человеком можно и хорошо иметь дело, —
если же человек изменился настолько, что в нем уже нельзя узнать прежнего, тогда… тогда нам приходится долго и внимательно к нему присматриваться, прежде чем между нами восстановится добросердечное отношение, —
казалось бы: мы для того и приходим в этот мир, чтобы развиваться и изменяться, —
и чем круче и дальше заброшена в будущее кривая нашего внутреннего развития, тем лучше для душевной эволюции, однако на деле оказывается как раз наоборот: чем идентичней выражение глаз у ребенка и сорокалетнего человека, тем чище, достойней и, как ни странно, симпатичней представляется нам этот последний, —
поэтому когда человеку в возрасте говорят: «Ты совершенно не изменился», то это следует понимать скорее как комплимент в редчайшем умении пронести через испытание временем хрупкое и волшебное зерно детства, —
вот почему, чтобы понять себя, мы обращаемся к детству: река жизни течет от истока к устью, —
и мы, подчиняясь космическому закону возраста, от рождения двигаемся к смерти, но наше взрослеющее и набирающее с каждым годом мудрости сознание, подобно форели в горном ручье, тихо плывет в обратном направлении: от будущего в прошлое и от зрелости к детству, —