Душа компании

В июне в Бостоне солнце встает в 5:10. Я это знаю потому, что была такая неделя, когда я ни одной ночи не ложилась вплоть до этой самой минуты. Не очень помню, чем я тогда занималась, – может, ходила по кухне туда-сюда, перемещалась между диваном и кроватью, начинала смотреть фильмы, надеясь, что усну, а следом, когда уснуть не получалось, бросала их. У меня нет бессонницы. Отнюдь – мне всегда удается оторвать десять часов сна, когда нужно. Моя неделя бодрствования – и еще несколько бессонных ночей между тогда и теперь – случилась оттого, что я боялась. Боялась я кое-чего очень конкретного: что в мою квартиру на первом этаже залезет мужчина – через окно, которое можно вскрыть ножом для масла, – и удушит меня в моей же постели.

И важно, и совершенно не имеет значения то, что я вам сейчас скажу: до этого несколько месяцев я потребляла исключительно криминальную документалистику. Важно это потому, что да, страх мой вылепился десятками историй, что я прочла и посмотрела: они отражали мою фобию, эти истории наглядно показывали, до чего обыденно и легко это – убить девушку. Можно поспорить (и многие спорили), что, не читай я этих историй, я б не держала окна запертыми посреди лета в квартире без кондиционера.

В то же время эта моя одержимость статьями в СМИ не имеет значения, потому что даже без нее страх мой подтверждался бы вновь и вновь очень подлинными, очень ощутимыми переживаниями. Я как раз впервые в свои восемнадцать жила одна, когда какой-то незнакомый человек увидел меня на улице,

вычислил мой адрес и начал оставлять записки у меня под дверью, в которых настаивал, что нам судьба быть вместе. Был мужчина, который фомкой пытался вскрыть окно у моей соседки по квартире, пока она спала. Мужчина, сидевший в задних рядах на моих выступлениях и смеявшийся всякий раз, когда я упоминала о смерти женщины. Мужчина, насильно открывший дверцу моей машины у меня на подъездной дорожке и навалившийся на меня, пока я пыталась выбраться наружу. Американские пацаны в чужой стране, которые делали ставки на то, кто из них переспит со мной первым, пока провожали меня домой, и как я бросила их на перекрестке посреди ночи, чтобы они не узнали, где я остановилась. Да и все эти мужчины прежде, в промежутке и после того – их имена мне известны, этих мужчин я любила и доверяла им: они надругались над моим телом, над телами моих подруг, телами своих дочерей и, я уверена, над телами бессчетных женщин, с которыми я не знакома.

Люди часто рассказывают мне, что я слишком много времени расходую на страхи всякого такого, что статистически менее вероятно, чем автокатастрофа. Но всякий раз, когда я читаю новости, меня заваливают историями о пропавших девушках, убитых девушках, женщинах, убитых своими мстительными бывшими дружками, и мне становится все труднее считать убийство женщин «редким». Невозможно называть мой страх «иррациональным».

Я хочу верить, что мотив любого произведения криминальной документалистики – пролить свет на эпидемию убийств женщин по всему миру, посредством документального рассказа пролить свет на отчетливую закономерность. Да только я в это не верю. Если б оно было правдой, не сосредоточивались бы они так на преступлениях, совершенных случайными чужаками, а показали бы лучше преступников куда более обычных: мужчин, которых женщины эти раньше знали и – часто – любили. Если бы криминальная документалистика действительно выполняла подобную миссию, она показывала бы не такие случаи, что отъявленно извращенны и шокирующи, а те, что знакомы, сиюминутны и происходят дома. Если бы криминальная документалистика стремилась иметь дело с реальностью насилия против женщин, она бы так сильно не опиралась на сюжеты с цисгендерными белыми девушками, а отображала бы истории трансгендерных женщин, которых убивают что ни месяц не по одной и не по две, или на бессчетных черных и смуглых женщинах, на женщинах из коренных американок, чьи пропажи даже не расследуются. Язык криминальной документалистики – это шифр: он сообщает нам, что степень нашей скорби зависит от истории жертвы. Студентов и спортсменов часто вспоминают по их регалиям и внешности, а работницы секса или женщины, борющиеся с зависимостью, сведены до этих ярлыков в оправдание совершенного против них насилия, – если их истории вообще освещаются. По правде же так: если ваше тело ищут – это уже привилегия. Многие женщины полагаются на криминальную документалистику как на вывихнутую валидацию, но жанр этот вместе с тем – постоянный источник женоненавистничества, расизма и сексуального насилия, и все это сосредоточено вокруг единственной обожаемой мертвой девушки. В этом жанре творят преимущественно мужчины. Этот жанр усложняет то, как нас сближает любовь к нему: мы часто не уверены, кто отождествляется с жертвой, а кто – с преступником.

Криминальную документалистику я отыскала из-за своего страха. Из-за страха, что так долго ощущался нелепым, шумным и целиком и полностью моим личным. Криминальная документалистика объяснила мне, что я – не единственная, кого пожирает эта тревога. Не у меня одной такая реакция – потребить как можно больше криминальной документалистики, подпитать и победить ее. Но та криминальная документалистика, какую хочу я, написана женщинами. Та криминальная документалистика, что мне нужна, заходит дальше звезды спорта. Я желаю историй, которые чтят девушек, а не устраивают вокруг них шумиху. Та криминальная документалистика, какая нужна мне, признает, что более половины убитых женщин в мире гибнет от рук их партнеров или членов семьи. Я – несгибаемый потребитель криминальной документалистики всех жанров – очерков, документальных фильмов, подкастов, телепрограмм – и сама писательница, а потому начала задаваться вопросом, какова ставка у поэзии в таком разговоре. Что происходит, когда мы рассматриваем нашу одержимость смертоубийством и говорим: «Вот каково мне от этого. Вот что со мной это творит по ночам».

Я хочу заглянуть дальше криминальной документалистики, чтобы понять, отчего мне так, а не иначе. Хочу взглянуть на собственную жизнь, на жизни тех женщин, кого я люблю, женщин, которых я потеряла, женщин в моей общине и за ее пределами – и начать понимать, что страх у меня внутри есть попросту плод того, что я живу.

Да, я в ужасе от того, что меня могут убить. Я в ужасе от того, что мужчина, угрожавший мне в интернете, явится на какое-нибудь мое выступление с пистолетом. Я в ужасе, когда приходится жестко отказывать мужчинам: за этим может последовать ответная реакция. Я в ужасе не потому, что мне это повелела криминальная документалистика, а в ужасе я потому, что пробыла здесь достаточно долго и теперь знаю: мне следует быть в ужасе. Это ощущение диктует мне то, как двигаться: на закрытых парковках, в барах, в своем собственном доме. И это чувство я уже узнала так близко, что к тому же переживаю необходимость его защищать – понимать, где оно родилось, именовать его и произносить это вслух.

Это книга стихов о криминальной документалистике. Но еще это книга стихов о множестве мелких насилий, каким может противостоять человек. Это книга о памяти и девичестве. Книга эта, по большей части, – воспоминания о моем страхе и о том, как он прорастал во мне с детства, как его подпитывали всю мою взрослую жизнь. Эта книга помнит, как у меня на глазах дорогие мне женщины разрушались в руках у мужчин, которым доверяли, помнит девушек, найденных и не найденных, и, в итоге, как я излечилась тем, что сохранила некую необходимую часть этого страха в неприкосновенности. Вам, читающим, я не могу обещать, что, перевернув последнюю страницу этой книги, вы станете меньше бояться, но я надеюсь, что вам будет проще поименовать то, что живет у вас внутри.

Выше я задавалась вопросом, какова ставка у поэзии в этом разговоре. Единственный ответ у меня такой: помогать нам чувствовать себя не так одиноко во тьме.

подражание Аде Лимон [2]

не думаю, что перестану ею быть,даже когда десяток сединок даст побегив виске моем, укрепится и расползетсясеребристый грибом по всему черепу,даже когда кожа у меня на руках рыхло,как плед, повиснет у меня на костяшках,даже когда я узнаю все, что можно знатьо разбитом сердце или зависти, или о смертностимоих родителей, я думаю, даже тогда я захочузваться девчонкой, из какого бы рта нидонеслось это или что б ни имели в виду,девчонка, вьющийся дымок после шутихиплещется во тьму, девчонка, сладкая ложка кристаллов сахарана донышке моего кофе, девчонка, полный ротвзбитых сливок на дне рожденья, скажи, девчонка,я думаю, что никогда не умру, никогда не брошу бежатьпод газонными поливалками или вылезать через окно,я никогда не пройду мимо банки с бесплатными леденцами,никогда не перестану срывать заусенцы зубами,я славная девчонка, мерзкая девчонка, девчонка мечты, печальная,соседская девчонка, что загорает на дорожкея хочу быть ими всеми сразу, хочу я бытьвсеми девчонками, кого любила,гадкими, робкими, громкими, моими девчонками,все мы злимся у себя на верандах,табак из самокруток прилип нам к нижней губетела наши – единственное, чему хозяйки мы,не оставим нашим деткам ничего, когда умреммы и тогда все же останемся девчонками, хорошенькими,все еще будем любимы, еще мягки на ощупь,губы розовы, нос напудрен в гробу,десяток рыдающих мужчин в жестких костюмах,да, даже тогда мы девчонки,особенно тогда девчонки мыбезмолвные и мертвые и тихие —душа любой компании. и некому это услышать,вот что происходит. Я вам расскажу.Если она в лесу, крик палитиз дула ее горлаи бьется о ветку, закручиваетсявокруг нее, как тетербол.если она ничком во мху,крик сочится в поры лесной подстилки,и всякий раз, когда проходит туристднями после ее расплётаи наступает на зеленую губку-почву,из-под ног его веером бьется тоненький вой.если девушка в городе,крик ее застреваетв норке соседского уха,не дает ему спать по ночам,и потому, естественно, он его продаетв лавку ношенного.подносит к стойке закупав шкатулке от украшений и говорит:не знаю, чей он был,но больше он мне не нужен,и хотя вся проколотая и крашеная продавщицане рвется его принять, она видит лиловыемешки под глазами соседа,как гниющие фиги, поэтому предлагает кредит в лавке,и чтоб не пугать клиентов,на шкатулку клеится ярлычок,гласящий «Крик», и всякий раз, когда кто-топриоткрывает ее, трескучий язык девушки растряхиваетсяпо магазину. Так происходит месяц за месяцем, но никтоне желает его покупать, не желает беречь его. Все хотятпослушать его разок, чтобы что-то почувствовать, а затемвозвращаются по своим спокойным домам, и магазинбросает его в помойку на задах, где мусоровоззабирает его и давит своимигидравлическими кулаками. Крик похоронятна свалке где-то в Нью-Джерси,а свалку потом затянет травой,где бродячая детка увидит холмик,кинется на него всем своим теломи до дна провопит это холм.

подражание Мелиссе Лосаде-Оливе [3]

слыхали про девчонокв спальниках, разбросанных по полу гостиной,вперемежку лица, ноги, в животах полно еды из кладовки,притихли, взгляды бдительны к черному кубику телевизора?в моем варианте все так: одна девчонка выскальзывает во тьмуи шепчет песню о себе. вскоре все они на животах,толкаются в длинные кальсоны пятками своих ладоней,и никто не именует того, что происходит, и потомучто оно тогда станет всамделишным, и потому что этому пока нет имени,лишь понимание, что, чем бы оно ни было, этого вслух говорить нельзя.в другом варианте мать погружается в недвижный сон,уверенная, что ее дочь еще не обнаружила,что не все набухающее – увечье. она просыпаетсячерез много часов под оркестр дыханья в соседней комнатеи проходит по коридору, медлит в дверяхи видит десяток девчонок в белом, они трепещут на ковре.на миг у нее в грудине расцветает крошечный хаос,щеки воспламеняются кровью, танец отказау нее в животе, а затем вспоминает она собственныхмаленьких призраков – как поджимались пальцы на ногаху ее лучшей подруги в такой же комнате, как эта, эходыханья отзвуком от ее подушки,вновь ей в рот опять и опять, вот так,пока не устала и на полу не распалась.