некогда все было даром. некогда все,напоминавшее то, чего нам охота, было тем,чего мы хотим. мы еще не были неуклюжи и нехмурились на хлопья невзрачной марки в шкафчикеили поддельные шлёпки «Адидас» с четырьмя полосами.когда мы клянчили себе бассейн, а мой отецнаполнял мусорные баки водой из шланга, мы видели,что сделано для наших тел и больше ни для чьих,когда строили домик из занозистойфанеры с металлическим желобом, мы видели исполинскийсеребряный язык, что вываливался в грязь.когда солнце подымало себя до высочайшей точки,гордая задира, и город становился ожогом третьейстепени, мы презирали комендантский час пустыни ислышали вместо этого, как горка поет: Прокатись еще разок,воображали себя парящими без ожогадо земли, поэтому я становилась на верхушке, голаяпод платьем, пусть распрямляются ноги мои передомной, кружевной парашют распускался у меня отбедер, голой попкой о металл, проклевывались волдыри,как мелкие яйца взбухали розовые желтки,я слышала, как хохочет засухасвоим прокуренным горлом.Тут тебе воды нет.
«боль, что я не говорю…»
боль,
что я не говорювслух, дом себе строитво мне.
Первый класс, 1998
Дилана свинтили за то, что принес в школу пулю, и когда он выудил из кармана гильзу, словно редкую пилюлю, мы все были уверены, что высверленный кончик разорвется в любую секунду, тела у нас напряглись и отяжелели, как десяток умирающих солнц, воображали, как руку его разорвет в конфетти, но я знала, что он из семьи, что охотилась на крупную дичь, знала, что у них морозилка для мяса и стеклянноглазые олени на каждой стене, поэтому он же не виноват, что пули не кажутся ему тем, чем они кажутся нам, остальным, их он просто подбрасывал и ловил в ладонь с легкостью, и то был год, когда губы у меня так обветрились, что под носом бежала красная трещина, и я никак не могла перестать лизать рану, и когда я отпрашивалась с урока подержать пылающий рот над питьевым фонтанчиком, Фрэнки отрубился и у него изо лба текла кровь на полу в коридоре, а мисс Роузмэри сказала, что я, возможно, спасла ему жизнь, правда ли это, не знаю, а знаю лишь то, что Фрэнки был рыжим беззвучным ребенком, и после этого никак не затыкался о том, что чуть не умер, но ни разу не отдал мне должного за то, что я нашла его тело, а на следующей неделе Стивен отправил себя в полет с качелей, и кость руки у него выбило сквозь согнутое запястье, я это видела, в общем, я слышала слово «раздробленный» в диктанте, поэтому, когда побежала сказать мисс Эми, во мне было полно решимости похвалиться свежим словарным запасом, но мне расперло щеки жесткими краешками, и память у меня размякла, поэтому я просто застыла и запиналась про скелет, и наконец, когда мисс Эми нашла Стивена в траве, слово завозилось и проелозило ко мне в рот, и я закричала: «Там раздроблено!» – а мисс Эми развернулась и рявкнула: «Там все гораздо серьезней», – но я просто обрадовалась, что заговорила на своем новом языке, а потом еще завелась семейка младенцев розовых мышек в уголке для чтения, и Карлу, моему любимому смотрителю, пришлось их убрать, но пошел слух, что он собрал их в носок и раздавил под камнем на парковке, и я не могла после этого смотреть на него так же, как раньше, из соображений того, что он – убийца всяких малюток, а мы сами были малютками, я помню, даже тогда, понимая малость свою, всех нас, и то, как мы были вынуждены увиливать и метаться по белу свету, как грызуны под мужскими сапогами, кроме того одного раза, когда Мигель поехал на каникулы в Мексику и его там убило в обрушившейся пещере, и мы посадили ему дерево, но то был просто-напросто росток, не выше моего правого колена, и когда все мы встали кружком пожелать ему до свиданья, я помню, как поглядела на пробивающийся росток, его жилистые ручки и хрупкий ствол, и почувствовала себя – впервые – большой.
«моя любимая забава…»
моя любимая забава – глядеть, как нянька собирает в хвост волосы. приглаживает их к черепу, и даже когда мне кажется, что они наверняка лежат идеально, она вновь приглаживает их, собирает избыток в кулак и снимает черную резинку с запястья, растягивает ее и щелкает, пока не выбирает все слабину, разделяет хвост надвое и дергает руками, разводя их, кожа на лбу туго натянута по черепу, брови вздернуты аркой – словно кукла, нарисованная счастливой.
Первое бритье
Мне девять.Нам скучно,а Кэрен умирает.Мы поехали в Остинтем летом,чтобы папа Сэры —который описывал Кэрен каквеликую и невозможную любовьвсей своей жизни, кто научил насслову лимфома, а потомпонятию приставки,как та объясняет, где живет опухоль, —мог попрощаться.Дом – кожура,вычерпанная натиском смерти,осталась одна лишь аптечка,набитая бритвами, и нам хочется есть,и мы одни, и сидимна полу в гостиной,где светиз нагого окнанарезает ломтями древесинупола, как дыню, размахиваеткаждым отдельным пушкому меня на поцарапанной икреполе стоячих желтых маков.и девочками прожили мыдовольно, чтобыхмуриться от подобной находки,и когда еще лучше,чем сейчас, поупражнять удаление.Однажды я наблюдала, как моя матьсвежует картошину шестьюидеальными штрихами.я это помню,пока Сэра учит меняопираться ногойна бортик ванныи проводит лезвиемвдоль моего бедра: «Видишь? —говорит она. – Разве так не гораздо лучше?»Прежде, чем мы уехали из Альбукерке,ее отец предупредил нас:«У нее не будет волос».черта,какой мы тольконачали восхищаться,правда, конечно,те волосы, о каких он говорит,мы прижимаем к нашим шеям,это они принесут наммужей или комплименты,или взгляды в торговом центре.их в конце концов отстригутнаши завистливые сестрицы,пока мы спим.
Все красотки были католичками
тугой узел у самой шеи,волосы гладко зачесаны за ушии пробор посередине такой прямой, что его,наверное, матери бритвою развелипоутру. никаких украшений, кромекольца целомудрия и золотых четок, тонкой цепочки,переползавшей у них через ключичный горбик.тогда не отыскалось названия для безбожницы,поэтому я соврала, сказала, что и у меня было первое причастие,что я надевала сливочно-белое платье, а все снимкиубраны на склад, выучила наизусть молитвы,какие надо, и произносила их со всей мыслимой скукой,с деланым безразличием к своему новому королю.дженна мне верила, пока не пришла в гостии втихую не осмотрела стены родительского дома,что были по большинству пусты, не считая несколькихкартин с рыбами и мужчинами, несущими фрукты.наконец наверху она прошептала, что знает:я не господня девочка, что она никому нескажет, если только я ей скажу, что я такое.«я ничего», – сказала я, гордясь больше, чем собиралась.она простила меня и предложила сводить в церковь,чтоб я могла научиться там принимать хлеб,желать мира, всем святым танцам,какие я никогда не разучивала. мы там порепетировали,поиграли в церковь у меня в спальне.и она была священником, учила меня складыватьчашечкой руки, как помещать на язык.наконец я все освоила назубок, достаточно, чтобвыглядело мышечной памятью, и дженна, казалось,раскаялась, а затем попросила меня заставить себяповерить во все это, а не то нас обеих сошлют в ад.
Вдогонку к некрещенью
Когда я рассказывала про горкуна вечеринках или поэтических читках,или где б я ни занималасьделом передачи байкибезупречной, как чистенький отрыгнувший младенчик,я оставляю за скобками окончание.«Знай свою публику», – вот чтоя слышу от людей.И поэтому не произношу ту часть,где мужчина увидел детскоегорящее тело и объявилруки свои целительными,и поэтому вот я заканчиваю рассказ моим воплем,а не моим молчаньем, лицом внизна ломберном столике на заднем дворе,пока ближайший соседнависал своими распяленными пальцаминад моей новорожденной раной,как он обещал, что, если сосредоточуськак следует, закрою глаза,вслушаюсь в свое дыханье, я что-топочувствую. «Энергия», – называл ее он.«Врач не нужен», – говорил он,и как я знала, что, чем скорее скажу я«мне помогло», тем быстрее он прекратитвитать надо мной.Поэтому я проглотила каждый рубец,сказала: «Все уже лучше», – ислезла со столика,вновь натянула платье себе наколенки и постаралась изо всех силуйти в дом, не хромая.
«я мечтаю знать свою няньку в ее другой…»
я мечтаю знать свою няньку в ее другой жизни. в той, где она не извиняется за то, что сквернословит, и показывает мне, где прячет то, что она прячет. она мне дала куртку, и там, в кармане, я нашла школьное расписание для восьмого класса, сложенное и помягчевшее от стирки. сохранила его у себя в выдвижном ящике стола, изучала его по ночам, водила пальцем по сокращенным обозначениям классов, АНГ 009, ИСТ 009, МАТ 010, вычисляла временные зазоры между каждым уроком – семь минут, как добираешься с одного конца здания на другой за семь минут? я сжималась и крошилась от тревоги, скорбела по безопасности единой классной комнаты, по учителю, которого называешь просто по имени, – ужасно хотелось спросить у нее, как ей это удалось, как она выбралась живой, но не хотелось мне себя выдавать, я просто наблюдаю, как она ходит по своей спальне, и беру на заметку, как она движется – точно, у всего свое нужное место, похоже, она все время прибирается, вечно что-то припрятывает, куда надо, – она шустра, и мне интересно, как она такой стала. может, всегда была, может, ей и не пришлось этому учиться.
Вдогонку II к некрещенью
Кроме того, мне надо бы упомянуть, что я не знаю,коснулись ли меня вообще его руки, хотя коснулись.Этот искаженный факт – возможно, причина,почему я оставляю концовку за скобками. Еще одно правилохорошего рассказчика: никто не желаетслушать недовспомненную трагедию. Вы обязанызнать ширину ножа и как он васпогубил, назвать органы, им поцелованные.Может, он трогал меня, может, опять-таки,может, поэтому я обхватила губами что-тотакое, что будет наполнять мне рот много лет —это все не прекрасно. Это букетиз горького и полурасцветшего.Иногда писатель во мнехочет вспомнить, чтоб я могла вампредставить историю. Иногда, по-моему,у меня в дверях возникнет память,сперва тенью, затем мужчиной, шагающимна свет.
«память тоже…»
память тожеу меня в теле живет,не в мозгу.
Азартная игра
кое-какие девчонки заматерели в сексе,зримо скучали, если беседазастревала на предварительных ласках, но никогдане пикировала поглубже. кое-какие девчонкиуже это проделали, но со своими парнями,которые все еще были мальчишками и по-прежнему их любили,а поэтому не считается.не имело значения, девственница тыили нет, важно было, как ты этим пользуешься,как валютой, мешком пятицентовиковна барной стойке. было это еще до того, каккто-то из нас поверил, что мы хоть в чем-тоумелы, поэтому мы стали умелы со своимителами, говорили о них так, будто мыгончие суки, тощие, и нам не терпитсявломиться в гоночные воротца.прежде, чем кто-то из нас занялся сексом,мы с джордан пришли на катокв клетчатых юбочках и без трусов,и мальчишки по очереди совалисьлицами под низ, как маленькиедетишки, выстроившиеся к телескопу,одуревшие от внезапно доступной вселенной.джордан принесла одноразовую камеру,и мальчишки щелкали снимкисвоих погруженных под юбкиголов, нас – рукиприжаты ко рту, словно у мэрилин —любительниц, коленки вовнутрь, конфуз.кто знает, что нам было с того.может, сигаретка или покатали, или возможностьзакончить фразу, а потом мы отнесликамеру в аптеку на 4-й улице,где женщина средних летнапечатала каждый глянцевый снимок, и мы расплатилисьчетвертачками, а она ни о чем не спрашивала.и мы нависали над ними, в груди у нас жарко и озорно,раскладывали лучшие, как карты таро, что обещаютславное будущее. но вскоре нам надоели наши же лица,мы выросли из своих тел и выкинули те фотоснимки.а под конец той же недели их нашел мой отеци оставил на кухонном столе, чтобы их нашла я.они выглядели чужеродными на материной скатерти,девчонкой, не желанной в этом доме.он размышлял над ними, как над покерной колодой,выбрал одну – со мной и безголовым мальчишкой,поболтал ею, зажав большим и указательным пальцами,выждал миг, чтоб я впитала,чтоб затем взглянуть мне в глаза,и спросил: «ты кто?»
не была я всамделишной – дрянью, чистым наитием,какие даже не называют себя дрянью, посколькуэто бы означало, будто она размышляет над тем,каково быть паинькой. я была чем-то не стольобаятельным – просыпалась раньше той дряни, что спаласо мной рядом и возилась с косметикой до полудня,я следила за ней из окна, чтобы потом подражатьтому, как она гнет ноги, куря одну от одной,чтоб меня не поймали за возней с кремниевымколесиком «бика» какого-нибудь чувака. я замахиваласьбитой в нужную сторону, расстегнула довольно ремней,чтобы правильно заполнить резюме, но никогда не стопиласамостоятельно, никогда не распаляла драку, никогда не кляласьмужчине, что я паинька, на полном серьезе. дрянная девчонка называетсвое тело, как есть – говном – я звала свое телочужим, пока на него не смотрели, а потом загоняла все,чему научилась у дрянной девчонки,как изгибать спину, поджимать пальчики на ногах, «не стыдисьвен у себя на шее, – однажды сказала она, – они означают,что ты что-то чувствуешь», дрянной девчонке хочется, чтобы всевокруг что-то чувствовали, она ждет доказательств.однажды мы курили «ангельскую пыль» из банки «Д-ра Пеппера»и разлеглись в темноте, беседуя о своих животах.ее доставало, что ничего не видно, поэтомуона велела мне подержать зажигалку над моим туловищем,а сама задрала мне рубашку и смотрела, как живот у меняподымается и опадает всякий раз, как я вдыхаю ее.
4
Ким Аддоницио (урожд. Ким Эдди, р. 1954) – американская поэтесса и романистка.