Душа сутенера
Шрифт:
— Нужно, чтобы сегодня его не было на заседании правительства, — предложил Кудлин, — чтобы решение было принято без него. Пока Тальковский будет решать, что предпринять, мы найдем всех, кто участвовал в записи этой кассеты.
— Согласен, — кивнул Рашковский, — Но как мы можем не пустить Лепина на заседание правительства? Это же абсурд.
— У него случился сердечный приступ, — пояснил Кудлин, — например, ишемия или микроинфаркт. Об инфаркте говорить не нужно, из-за такой болезни его могут убрать с должности. А вот небольшой сердечный приступ, с которым он попадет в больницу, будет очень кстати. С врачами из кардиологического отделения мы договоримся, это не проблема. Пока он будет в больнице, правительство
— Да, — согласился Рашковский, — это оптимальный вариант. Нужно объяснить Лепину, что он должен вернуться домой и вызвать «скорую помощь». Бригаду врачей мы подготовим. Я думаю, что сейчас у него сердце действительно болит. И нужно сделать так, чтобы к нему в палату никого не пускали.
— Сделаем, — улыбнулся Кудлин.
— А ты, Леонид, должен найти всех, кто организовал видеозапись, кто участвовал в съемках, всех, кто знает об этой кассете. Разумеется, кроме самого Тальковского. Нужно сделать так, чтобы они замолчали. Раз и навсегда. Ты меня понимаешь?
— Ты же сам сказал, что это легче всего, — напомнил Кудлин и улыбнулся.
Рассказ восьмой
Я вернулся в свой в офис на проспект Мира, чтобы найти Никитина и отправить его к гимнасту. С мужчинами договариваться и сложнее, и легче. Сложнее потому, что уже после первых слов он может дать вам в морду, и на этом разговор закончится. Легче потому, что если он этого не сделает сразу, то не сделает и потом, решив, что можно договориться. Для нормального мужчины одна лишь мысль о том, что к его жене кто-то прикоснется, неприемлема. Если мужчина готов обсуждать условия, то он уже немного свингер, или «ограш», так звучало это страшное слово на Востоке. Если мужчину так называли, это было неслыханным позором, после чего нужно было убить обидчика. У этого слова нет дословного перевода. Если разобраться, то это сутенер, торгующий матерью, женой или сестрой. То есть самый отвратительный тип мужчины, какой только может появиться под солнцем. Не думайте, что слово «сутенер» меня оскорбляет. Это моя работа. Но если меня назовут словом «ограш», если намекнут, что я способен договариваться о своей матери или сестре, которой, правда, у меня нет, я бы немедленно вцепился в глотку обидчику.
В общем, Семен поедет на переговоры, и уже скоро будет ясно, согласен гимнаст на поход в клуб свингеров или нет. Никитина я нашел довольно быстро, благо есть мобильный телефон, и отправил его по нужному адресу. Потом у меня появились новые проблемы. Пришли две девочки, которых мне рекомендовали для работы. Одна была очень неплохая, симпатичная, пухленькая, как персик. Вторая же меня немного насторожила. Ей было никак не больше шестнадцати, а я такими вещами не занимаюсь. Зачем мне проблемы с милицией? И тем более, зачем такие проблемы моим клиентам?
— У тебя есть паспорт? — спрашиваю я у второй девочки.
— Я забыла его дома, — нагло врет она, глядя мне в глаза.
Зачем мне такая дрянь, если она с самого начала меня обманывает.
— Когда принесешь, тогда и будем разговаривать, — жестко говорю я ей.
Дверь в кабинет плотно закрыта, и Раечка не слышит, о чем мы говорим.
Неожиданно девица начинает плакать.
— Мне еще полгода осталось, — хлюпает она, — возьмите меня. Я буду стараться, честное слово.
Что в таких случаях делать, я уже знаю. Достаю носовой платок и протягиваю его девочке.
— Родители живы?
— Только мама, — говорит она сквозь слезы.
— Где работает?
— Не работает. Она инвалид второй группы. Дома сидит.
— Понятно.
Я ведь сразу оценил и ее одежду, и ее разбитые сапожки. Конечно, ей хочется к нашим девочкам; конечно, ей хочется одеваться, хорошо кушать, иметь машину, квартиру. Она и не предполагает, какой страшной
— Сколько тебе лет на самом деле? Только без обмана. Скажи честно.
— Четырнадцать, — всхлипывает она. Четырнадцать лет. К серьезным клиентам возить ее нельзя. Она, конечно, не учится и не собирается учиться. А дома ей неинтересно. Голодно и тревожно. Что я должен делать? Выбросить ее на улицу? Отказать? Так она все равно будет заниматься тем, чем решила. Только на вокзалах и в подворотнях, рискуя умереть от случайной заразы, от удара ножом, от выпивки или наркотиков, к которым сразу пристрастится. По большому счету, я спасаю этих девочек, предоставляя им хоть какую-то работу.
— Ладно, не плачь.
У меня есть знакомые женщины, которых интересуют именно такие «нераскрытые бутончики». Хотя я подозреваю, что девочка, сидящая передо мной, уже имеет немалый сексуальный опыт.
— Вот тебе номер телефона, — я показал ей записку, — запомни и верни мне бумажку. Позвонишь и скажешь, что от меня. Там тебя примут.
— Спасибо, — благодарит девочка и морщит лоб.
Я понимаю. Ей трудно запомнить даже номер телефона. У нее нет таких аристократических кровей, как у меня. У нее вообще вместо крови неизвестно какая гадость. Она ведь дочь неизвестного отца и матери-инвалида. И, соответственно, там другие гены, другая наследственность. Ей трудно запомнить семь цифр. Она хлопает глазами и изо всех сил старается запечатлеть в мозгу этот номер.
— Возьми бумажку, — говорю я ей, видя как она мучается, — отдашь в квартире, куда приедешь. Там тебе все объяснят.
Ее подругу я посылаю в другое место. Той уже исполнилось шестнадцать, есть паспорт. Если немного поработать с этой девочкой, из нее может получиться пикантная особа. Если, конечно, у нее окажется хоть капля здравого смысла. Именно поэтому я так ценю Валентину. На сто моих девочек попадаются одна или две интеллектуалки. Остальные — безнадежные дуры.
Впрочем, я люблю их всех. Люблю по-своему. Это даже не жалость, это нечто другое. Я их понимаю. Я понимаю их проблемы, их сомнения. Никогда в жизни я не позволю себе обидеть кого-то из них, если они этого не заслужили. Я стараюсь заботиться о них, чтобы они не болели, не ходили к коновалам-врачам, чтобы хоть изредка чувствовали себя счастливыми.
Есть такие, которые понимают и ценят мою заботу. А есть другие, которые ничего не понимают и ничего не ценят. Вот таких я наказываю. Наказываю так, чтобы другие поняли: поблажек не будет. Или ты работаешь, или убираешься вон. А если ты провинилась, если, не дай Бог, выясняется, что ты еще и обманываешь своего сутенера… Иногда трупы девочек находят в самых разных местах, других «сажают на иглу», третьих просто выгоняют. Способы наказания различны, все решает сутенер.
Девочки уехали, а я вышел в приемную к Раечке, которая говорила с кем-то по телефону. Здесь обычно находятся Раечка и один из наших охранников. Сегодня дежурил Митя. Спокойный, несколько заторможенный бугай, здоровый как бык. Увидев меня, он поднимается со стула.
— Сиди, — разрешаю я ему.
Из приемной можно пройти в четыре кабинета: мой, Югансона, Никитина и Дамкаева. В общем, у нас «солидная контора», в которую не стыдно прийти любому «клиенту».
Раечка, увидев меня, сразу закончила разговор. Кажется, она тайно влюблена в меня, но, слава Богу, у нас очень хорошие, дружеские отношения. Иначе на работе нельзя. Тогда это не работа, а бардак. Начальники, которые спят со своими секретаршами, напоминают мне людей, которые держат собственных жен на производстве. Это примерно одно и то же. Вместо исполнительного помощника вы получаете ревнивую стерву, которая следит за каждым вашим шагом. То есть вы как бы сажаете свою жену на телефон, по которому должны говорить с другими женщинами. Мало того что это глупо, это еще и нерационально.