Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Да и Тоф доплывет. Это будет нечто: мы вдвоем плывем к Алкатрасу. Первый случай, когда два человека на досуге сплавали вдвоем к Алкатрасу. Мы втайне все запланируем, потом в нужный день принесем купальные костюмы, а потом просто прыгнем со скалы и поплывем. Правда, может быть, это незаконно. Тогда за нами поплывет Береговая охрана. Но все-таки это будет великолепно, и такие штуки всегда гораздо больше впечатляют, если в них участвует Тоф…
— Ой. Господи.
Тофу надоело отдыхать, и он стал собирать конические кусочки затвердевшей грязи, оставшиеся после аэратора почвы и, отойдя на три фута, швыряется в меня. Он тщательно целит прямо мне в живот, смотрит, как они отскакивают, и при каждом броске хихикает.
Поскольку он бросил в меня уже, наверное, двадцатью такими кусочками, а я по-прежнему не обращаю на него внимания, он начинает кидаться сосновыми шишечками. Впрочем, их у него всего пять, поэтому всякий раз, когда у него заканчиваются боеприпасы, он, не поднимаясь с колен, украдкой ползает вокруг меня и собирает их, продолжая хихикать. Потом отползает на исходную позицию, и все начинается сначала.
Я терплю три раунда, а потом решаю, что он должен понести заслуженное наказание. Когда он подползает в четвертый раз, я его хватаю. Потом сажусь на него верхом. Он вопит. Когда я его отпускаю, он хохочет — «Дурак!» — потому что притворялся, что плачет, а я мог бы и догадаться: ведь он вообще не плачет и никогда в жизни не плакал — но теперь я его отпустил, и он получил свободу действий и возможность проделывать — о господи! — свои приемчики. О эти его приемчики. Я их боюсь. Он пятится, берет дистанцию для разбега (хотя все еще стоит на коленях) и мчится ко мне, по дороге хлопая себя по локтю, а потом накидывается на меня. Этот приемчик — один из трех. Вот все три:
а) ПРИЕМ «ЛЕТЯЩИЙ ПРЕДМЕТ». Для проведения этого приема, самого распространенного из всех, он берет в руки какой-нибудь предмет — например, мяч, полотенце или подушку, — и, выгнувшись, рассчитанным движением швыряет в меня. А поскольку предполагается, что летящий предмет меня отвлечет, он несется на меня вслед за ним, выставив вперед плечо. Нетрудно догадаться, что цель приема — сначала вызвать у противника замешательство, а затем нанести решающий удар.
б) ПРИЕМ «ХЛОПОК ПО ЛОКТЮ». Этот прием, который он и проводит в данный момент, появился позже приема «летящий предмет», и в нем чуть меньше смысла. Техника проведения приема «хлопок по локтю» такова: он мчится на меня, выставив вперед правый локоть, оттопырив его, как человек, который набрасывается на кого-нибудь с ножом или хочет отогнать. И вот, когда он приближается ко мне, выставив правый локоть, он зачем-то хлопает по нему левой рукой. Зачем он это делает, не совсем ясно — разве что с целью отвлечь, как в случае с приемом «летящий предмет». Но, если прием «летящий предмет» хоть в какой-то степени достигает своей цели, то прием «хлопок по локтю» каждый раз обнаруживает свою несостоятельность, потому что он лишь привлекает внимание к выбранному виду оружия, т. е. его локтю.
в) ПРИЕМ «ХЛОПОК ПО ЛОДЫЖКЕ». Он, как нетрудно догадаться, очень похож на прием «хлопок по локтю», с тем исключением, что при проведении этого приема Тоф не хлопает себя по локтю, а мчится на меня, подпрыгивая на одной ноге, а вторую ногу придерживает рукой и хлопает себя по лодыжке. Дальнейших комментариев этот прием не требует.
И вот сейчас он ползет на коленях прямо на меня. Он выставил правый локоть, хлопает по нему левой ладонью и похож на озлобленного мазохиста с ампутированными конечностями. У меня не хватает энергии, чтобы маневрировать быстро и точно, поэтому он валится мне на спину. И вот мы катаемся по траве, а через несколько секунд он уже лежит на животе, а я прижимаю его к земле, свожу его ноги под прямым углом, так что лодыжка одной ноги оказывается под коленом другой, а потом я нажимаю на другую ногу, как на рукоятку щипцов для колки орехов, зажимаю ему лодыжку и причиняю страшную, чудовищную боль.
— Ну как? — с трудом выдавливает он, потому что под тяжестью моего тела ему, кажется, не набрать в легкие воздуха. — Получил., от… меня… как… следу…
— Что я получил? — Теперь я на нем как бы подпрыгиваю.
— Как еле…
— Что-что? Ерунду какую-то говоришь. Скажи по слогам.
— Кхаксле…
— По слогам!
На нас смотрят.
Я соскакиваю с него, как всегда, когда замечаю, что люди наблюдают за нашей борьбой: ведь теперь я стал старше, крупнее, на лице у меня творческая растительность, и мне не хочется, чтобы люди подумали то, что, наверняка подумал бы и я, если б увидел, как посреди парка взрослый мужик сидит верхом на маленьком мальчике и пыхтит.
Когда начинает темнеть, исчезают любители воздушных змеев и появляются любители бега трусцой, мы уходим.
Мы приходим домой, а там меня ждет сообщение от Мередит.
— Перезвони сразу, как придешь, — говорит она.
Я звоню.
— Джон, — говорит она. Она только что поговорила с Джоном. По ее словам, он заплетающимся языком сообщил, что собирается съесть таблетки, которые лежат рядом с ним на столике у дивана в его квартире в Окленде.
— Господи, — говорю я, закрывая дверь в спальню.
— Вот-вот.
— Почему он позвонил тебе?
— Сказал, что тебя не было дома.
— Думаешь, это серьезно?
— Не знаю. Может быть. Надо тебе туда съездить.
— Может, лучше позвонить?
— Нет, лучше съезди.
Я говорю Тофу, что он остается.
— Запри дверь.
Я в машине.
Я герой.
На самом деле Джон никогда этого не сделает.
Он просто добивается внимания.
А может, и сделает. Черт возьми, может, и сделает.
Пробки будут убийственные. Уже пять часов. Блядь, машин будет немеряно, блядь, блядь. По трассе? Нет, еще хуже. Я доезжаю до Сан-Пабло, еду на юг, по прямой — но только зачем же обязательно в пять? У меня есть радио, и его надо включить, потому что если едешь на большой скорости, а дорога петляет, надо включать радио. Радио работает. Так осмысленнее, что-то происходит. Надо открыть окно. Теперь, когда окно открыто, надо сделать радио погромче. Что-то происходит.
Никогда он этого не сделает. С какой стати он стал бы говорить Мередит про таблетки, если бы собирался всерьез? Ага!
Джон теперь ходит к другому терапевту, сидит на золоф-те и ведет себя все безумнее и безумнее. Мы с Мередит по очереди возимся с…
— Меня рвало все утро, — скажет он.
Его все время рвет, выворачивает наизнанку, он харкает кровью, желчью и кусками печени. Почему — никто не знает. Он звонит, говорит странным голосом, медленно, тщательно выговаривая слова.
— Ты где?
— Дома.
— У тебя кто-то есть?
— Нет.
— А почему тогда у тебя пьяный голос?
— Это от лекарств.
По Сан-Пабло. Не так уж и страшно, теперь только проехать мимо Юниверсити, мимо всех этих бутиков…
Да проезжай ты, придурок! Да-да, ты, двигай!
По Сан-Пабло — в Окленд, там все дома перекошенные, запертые, пустые, похожи на декорации, они плоские — и все время включено радио, и там поет Пэт Бенатар, о эта Пэт Бенатар…
Да проезжай ты на своем грузовике, тупой говнюк, двигай! Давай, вперед! Придурок на «жуке», двигай! Каз– зел!
Ну что же так медленно-то? Время уходит, ушло уже слишком много времени. Сейчас он уже мертвый, наверняка мертвый. Да нет, жив. Придуривается. Хочет, чтоб на него обратили внимание, сочувствия хочет. Бесхребетное…
А может, и сделает. Может, теперь все по-настоящему. Не могу поверить, что все это снова творится со мной. Теперь у меня будет мертвый друг. А я хочу себе мертвого друга? Его можно использовать множеством разных способов… Нет, не хочу себе мертвого друга. Или, пожалуй, хочу мертвого друга, но чтобы при этом друг не умирал.