Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
— Послушай, Джон…
— Что еще за Джон?
— Джон — это ты.
— Я еще и Джон.
— Ну да. Я ведь изменил твое имя.
— Конечно. А напомни-ка, почему именно Джон?
— Потому что так звали моего отца.
— Господи. Значит, я еще и твой отец. Блядь, это уже чересчур. Какой же ты все-таки мудак.
— Чего? Это я мудак? Я мудак? На себя посмотри, мудак!
— Ладно. Мудак здесь я. Я мудак. Это что-то меняет? Я не просил тебя трезвонить про…
— Послушай сам, что ты несешь? Ты ведь сам все это устроил! Ты у меня на глазах и на глазах у двух копов глотаешь горсть таблеток, а потом говоришь, что не хотел привлечь внимание. Да иди ты в пизду.
— Это еще ни о чем не говорит…
— Говорит.
— Не говорит.
— Слушай сюда. Я уделяю тебе внимание, которое тебе необходимо, я уделял тебе внимание все эти годы, я выслушиваю твое занудство по поводу всего, блядь, что у тебя вышло или не вышло, как тебя не записали в какой-то там спортзал, как ты расстался с девушкой, а потом еще с другой девушкой, как вы ссоритесь с Мередит и еще с кем-то… Пойми: на самом деле все это жуткая скукотища, если уж по-честному, но я всю дорогу все это выслушиваю. Да-да, знаю: ты убедил своего терапевта, что ты самый несчастный человек на свете, а уж как тебе хватило наглости сказать ей, что в детстве с тобой плохо обращались родители, у меня, ебаный в рот, просто в голове не укладывается! — но пойми: весь букет твоих проблем плюс еще этот новый прикол с пьянством — это жуткая скукотища. Корень — скука. Скучно. Тебе самому скучно. Ты ничего не делаешь. И по отдельности все скучно — и пьянство, и таблетки, и суицид. В это никто даже не поверит по-настоящему, настолько это скучно.
— Ну так выкинь.
— Ну… скучно, но не настолько.
— Ты больной.
— Это неважно. Это все мое. Ты все это отдал мне. У нас обмен. Я уделяю тебе внимание, которого ты добиваешься, я вытащу тебя после того, как ты пролежишь три дня в психиатрическом отделении и будешь рассказывать, что снова хочешь сделать то же самое, я навещу тебя, присяду к тебе на кровать и буду долго-долго вести с тобой терапевтическую беседу, все что угодно, но дело-то в том, что благодаря этому, благодаря тому, что я так много сил на тебя потратил, черт возьми, — я становлюсь совладельцем, это становится и моим тоже, ведь ты напросился сам, сам превратил себя в шута горохового, и ты должен выполнять свою часть сделки, играть концерты и ездить на гастроли. Теперь ты метафора.
Он молчит. В руках у него больничная пижама, которую он вытащил из ящика. Он швыряет ее на полку.
— Ладно. Вставляй меня в свою блядскую книжку.
— Ты серьезно?
— Да.
— Это не просто благородный жест?
— А какая разница?
— Никакой, наверное.
— Ну и все. Я вернусь в кровать, лягу, и так далее. А тебе придется опять меня привязать.
— Привяжу.
— И дай мне еще морфия, если не возражаешь.
— Конечно-конечно. Знаешь, я очень тебе благодарен.
— Знаю. Передай мне трубку.
— Держи.
— Спасибо. Теперь поправь одеяло.
— Всё.
— Порядок.
— Выйдет отличная история. Сам увидишь.
На три дня Джона оставляют в психиатрическом отделении. Он мне звонит; я ему перезваниваю. Я жду гудков двенадцать-тринадцать. Потом трубку снимает какой-то немолодой человек.
— Алло?
Это произносится шепотом.
— Здравствуйте. Можно Джона?
— Кого?
— Его зовут Джон. Такой высокий парень, светловолосый.
— Ой, нет-нет. Сейчас никого нельзя звать.
— Почему?
— Извините, сейчас идет групповое занятие. Еще час как минимум. Я оттуда вышел, чтобы взять трубку. Меня попросили выйти и взять трубку.
До меня доходит, что я разговариваю с пациентом.
— А не могли бы вы передать ему информацию? Долгая пауза.
— Не уверен, что это разрешается. Подождите.
Трубка с грохотом валится. Слышно, как она качается на проводе. Проходит около минуты, и он, тяжело дыша, снова ее берет.
— Хорошо. Пожалуй, рискну.
Я прошу его передать Джону, что я звонил.
— Понял. Передать, что звонил Джон.
— Да нет же. Это я звонил Джону.
— Ой. Ой. — В голосе его слышна мука. — Вы звонили Джону. А он вас знает? Вы его родственник?
— Нет.
— Вы его отец?
— Нет.
— Видите ли, звонить разрешается только…
— Хорошо, я его папа.
— Но это же неправда. Вы сами только что сказали…
— Знаете что. Я перезвоню. Не переживайте.
— Ой, большое спасибо.
Днем я его навещаю.
Меня подводят к двери, и я расписываюсь в регистрационной книге. В другом конце коридора — общая комната, там синий ковер, несколько диванов и столик — мясницкая колода. Чем-то смахивает на кабинет седьмого класса. Дверь в палату Джона — первая слева, он лежит там, на боку, сложив руки между ног, в комнате темно, и он на кровати. Ноги прикрыты одеялом.
Я сажусь на кровать напротив.
— Ты как?
— Запах чувствуешь? — спрашивает он.
— Какой?
— Что, правда не чувствуешь?
— Нет. Что за запах?
— Сосед прошлой ночью не добежал до сортира.
— Сосед?
— Он тоже здесь лежит, такой старый негр, его сейчас нету.
— Ох.
— Это всю ночь продолжалось. Он стонал, стучал в окно и плакал. Говорил: «Я помираю, помогите же мне, хоть кто-нибудь». Просто невероятно.
— Он правда умирал?
— Да не умирал он. Срать он хотел.
— Ты же говоришь, он стучал в окно?
— Ну, стучал. Не смог найти сортир, и облегчился прямо здесь, у окна.
— Ox.
— Потом умолк, а наутро тут повсюду было дерьмо. Оно потекло у него по ногам и вылилось в ботинки, а он ходил всю ночь…
— Ладно, я понял.
— Он ходил и оставлял отпечатки с дерьмом — и здесь, и в коридоре.
— Ясно. А потом?
— Меня перевели в другую палату на какое-то время. Потом тут все помыли, и меня перевели обратно.
— Я ничего не чувствую.
— Ну да, они чем-то попрыскали.